Про тебя

Обхожу кругом площадь. Зазывалы в потёртых кожаных пиджаках всячески стараются привлечь внимание к их заведениям, прямо таки тащат к дверям. Вырываюсь.

В сердцах выкрикиваю по–русски:

— Пошли вон!

Один из них, пожилой, лысый, таращит глаза.

— Русский? А ну заходи! Получишь удовольствие. Если не ты вы…, то тебя вы…

Хохочет.

Трудно себе представить, что у каждого из этих людей когда‑то была мама, пела им колыбельные песни. Наверняка многие крещены.

Ухожу с площади к бульвару, где за углом ждёт в машине Ирина. Навстречу медленно движется женщина в распахнутом серебристом плаще, узкой мини–юбке. Приостанавливается. Вопросительно заглядывает в глаза. Не знаю, что она прочла в них, а я в её глазах, раскрашенном лице с набрякшими губами успеваю заметить отчётливую печать несчастья.

Вновь начинает накрапывать дождик.

— Ну как? — спрашивает Ирина, открывая мне дверцу машины.

Не хочется отвечать, говорить о чём бы то ни было.

Молча едем по ночному, сверкающему в дожде Парижу. Из темноты вырываются подсвеченные Пале–Рояль, Лувр, какое‑то здание, возле которого толпятся люди, рассаживаются в автомобили.

— Отель «Риц», — комментирует Ирина. — Самый дорогой в Париже. Только что кончился приём.

И опять ярчайший пунктир фонарей на Енисейских полях, освещённая Триумфальная арка.

Когда мы въезжаем на Буа де Булонь, Ирина с трудом находит место парковки. Своего подземного гаража, как у многих, у неё нет.

Идем к дому. Ирина показывает на противоположную сторону улицы, где за раскрытым настежь окном первого этажа виден силуэт человека, склонившегося над конторкой.

— Удивительно! Круглый год, зимой тоже, окно открыто. Сидит, что- то пишет. Всегда один.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Кто его знает, что там происходит? Маленькая, но семья, как говорил Маяковский. Беготня, плеск воды в ванной. Что‑то со звоном кокнулось на кухне. Слышен нервный голос Ирины, подгоняющей Женю.

Обычные сборы в школу. Как в Москве. Как везде.

Лежу, запрокинув руки за голову. Сквозь жалюзи пробиваются полоски солнечного света.

Понедельник. Мой последний день в Париже. Чудесно, что нет дождя.

Думал с утра добраться наконец до подземного супермаркета, купить подарок для девочки. Однако, вчера, когда вернулись, Ирина сказала, что с утра должна мчаться в консерваторию, где она раз в неделю даёт уроки студентам, попросила первую половину дня побыть дома, к часу встретить Женю из школы, привести, накормить обедом. А к двум она вернётся, отпустит меня до пяти.

В пять придут Анастасия, её мама, отец — все, кого я лечил в первый день, устроить мне проводы.

Ирина нарисовала в моей записной книжке схему, чтобы я понял, где находится школа, дала запасные ключи. А потом проговорилась, что приедет и старая перечница Одилия — попросила вылечить её от мигрени.

… Мигрень так мигрень. С удовольствием побуду за хозяина, с удовольствием соглашаюсь на все просьбы. За эти дни я пресытился Парижем.

Дождавшись, пока за Ириной и Женей захлопнется дверь, щёлкнут замки, встаю, неспешно принимаю душ, бреюсь.

Перехожу в кухню, где царит хаос — со стола не убрано, в раковине гора грязной посуды, на полу осколки блюдца.

Прежде чем начать убираться, наливаю себе в чашку кофе, делаю бутерброд с мягким сыром, переношу все это через гостиную во дворик.

Брошенная скакалка, в луже лежит все тот же мяч с изображением материков.

Ну, скажи, пожалуйста, посоветуй, что ей купить, этой девчонке?

В куклы она, как я понимаю, уже не играет, что‑что, а одёжка у неё есть. Красок, фломастеров, тетрадок и альбомов — полно. Вот ведь проблема.

Необычная девочка. Мать этого не понимает, как всякий суетный человек. Каждый раз ужасается, когда видит её нестандартную реакцию…

Конечно, когда ребёнок чутко чувствует любую фальшь, взрослому некомфортно. Как некомфортно обычному, грешному человеку под взглядом святого.

Надеваем на себя маски, заковываем себя в цепи и кандалы условностей. А Женька — вот она вся, без масок, без цепей. Свободная, как этот воробышек, наблюдающий с ветки куста за тем, как я доедаю бутерброд.

Только перехожу в гостиную, звонит телефон. Какая‑то женщина по–французски спрашивает Ирину. Отвечаю по–английски, что её нет дома. Та испуганно бросает трубку.

…Мытье посуды и подметание полов, признаться, не относится к числу моих самых любимых занятий. Дома, в Москве, приходится делать эту работу порой по нескольку раз в день. Удручает изначально запрограммированная в ней дурная бесконечность, вечное «продолжение следует». Посуда ежедневно норовит обратить человека в своего раба. Так же, как и веник с совком для мусора. Невозможно сделать эту работу однажды и навсегда.

Но это дома, у себя. А сейчас, здесь, я ловлю себя на том, что с удовольствием отмываю щёткой с жидким мылом бесчисленные тарелки, чашечки, ложечки, подметаю пол.

Потом нахожу пылесос, решаюсь, начиная с гостиной, вычистить всю квартиру, кроме крохотной спальни Ирины, где повсюду — на тахте, на спинке стула, на пуфике у трюмо, даже на полу валяется разбросанная впопыхах одежда.

Когда добираюсь до комнаты Жени, вижу то, что не заметил в прошлый раз: над кроватью на полочке с книжками, в самом уголке прислонена иконка. Христос.

Вот уже чего не ожидал я увидеть в этой квартире на улице Буа де Булонь.

Руки сами выключают гудящий пылесос. Опускаюсь на стул.

Смутно, тревожно на душе. Сижу, как потерянный. В голове мелькает калейдоскоп впечатлений парижских дней, всего путешествия.

Зачем я здесь? Навязался Ирине и Жене… Вообще, зачем все это — Елисейские поля, пляс де ля Конкорд, пляс Пигаль? Ну, отметился, ну, побывал. Теперь всю жизнь смогу говорить — «Когда я был в Париже…»

С трудом заставляю себя закончить уборку.

В двенадцать, провозившись с дверными ключами, раньше времени выхожу за Женей.

Аристократический райончик, тихий. Прохожих мало. Никаких негров или арабов. Никаких туристов. Сверкают промытые стекла витрин. Дама в больших чёрных очках прогуливает пуделька. В одной руке поводок, в другой — пакетик, совочек и метёлочка для сбора того, что пуделёк оставит… Оглядываюсь. Дама почему‑то оглядывается тоже. Да это Мирей Матье. Когда‑то была популярна во всём мире. Помню прекрасную песню — «Да, я хочу быть счастливой». Постарела. Как говорится, сошла со сцены. Что у неё осталось — собачка, совочек?

Что осталось у меня? Написанные мной книги? Отрезано, ушло, как уходят от родителей выросшие дети. Так что же осталось?

Ирина толково нарисовала схему. Через десять минут я подхожу к школе. С удивлением вижу Женю. Бежит навстречу в красной курточке, клетчатой юбке. За спиной ранец. Мелькают гольфы, на этот раз синие.

— Ты почему не в школе?

— Учительница заболела. Отпустили.

— А где другие из вашего класса?

— Сами пошли домой. Им разрешают!

— Что ж, пойдём и мы. Обедать хочешь?

— Вообще‑то после уроков я гуляю в Булонском лесу.

— Где это?

— Близко. Пойдем?! — Она берет меня за руку, через несколько кварталов выводит то ли к каналу, то ли к тихому рукаву Сены, где у берега стоят на приколе снежно–белые, отплававшие свой век суда, превращённые в увитые диким виноградом жилища.

— Видишь на том берегу лес? Это Булонский лес. Ты грустный?

— Нисколько.

— Нет. Грустный.

— Женечка, откуда у тебя с комнате икона Христа?

— Подарок. Моя бабушка мне подарила. Когда мы были в Москве, и мама ходила к тебе лечиться, бабушка отвела меня в церковь, и там меня покрестили. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

— Бабушка умерла?

— Да. Конечно. Все старые люди умирают. Между прочим, как ты думаешь, я тоже умру?

— А ты как сама думаешь?

— Никогда! Знаешь, я по ночам летаю во сне. Часто. Бабушка говорила — это летает моя душа. И если я как будто умру — я полечу к Иисусу Христу, туда, где бабушка и все, кто его любит.