Про тебя

Каблучки Анастасии дробно стучат рядом. Тротуары запружены толпами туристов. С гидами и без гидов. Они норовят остановиться у каждого магазина. Перекликаются чуть ли не на всех языках мира. Создается впечатление праздника, фестиваля, имя которому — Париж.

У меня гид хороший. Анастасия не забивает голову сведениями обо всех этих старинных кварталах, зданиях. Молча поспешает рядом, невысокая, складная, лишь разок сказала:

— Вон на углу магазин «Тати». Здесь иногда удаётся дёшево купить совсем неплохую одежду. Хотите зайдём?

— Мне ничего не нужно. Можно я вас буду называть просто Настя?

— Я и есть Настя. Анастасией меня называет мама, когда волнуется или сердится.

— Что‑то не заметил, чтобы она сердилась.

— Волнуется из‑за вас. Из‑за того, что будете её лечить. И ещё из‑за того, что через неделю у нас с Этьеном свадьба, венчание в церкви на рю Дарю.

— Вы крещёная? Действительно верите в Бога?

— Крещеная. Но о вере предпочитаю не говорить. Это — очень личное. — Настя замыкается. И этим она тоже нравится мне.

Вместе с многодетной итальянской семьёй поднимаемся в стеклянной кабине фуникулёра на вершину монмартрского холма. Отсюда, со смотровой площадки, в солнечной дымке далеко виден Париж, Эйфелева башня.

— Подойдите сюда! — зовёт Настя и бросает монету в щель стоящей на треноге подзорной трубы.

Приникаю к окуляру. Башня приблизилась. Она похожа на высокую, стройную девушку в длинном, расширяющемся книзу сарафане. Красивая. Никуда не деться. Только уж больно маленькая головка.

То ли воспоминания о КГБ, то ли я вообще так устроен, что часто сам отравляю себе жизнь — вдруг всплывает в памяти увиденная давным–давно на Высших режиссёрских курсах фашистская кинохроника: Гитлер смотрит на покорённый Париж.

Помню, как увидев в бинокль Эйфелеву башню, он в восторге хлопает себя по жопе.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Открываю глаза, разбуженный ритмически повторяющимися звуками. Присматриваюсь, привыкаю к полоскам утреннего света, пробивающегося сквозь жалюзи.

У второй кровати, стоящей близ окна, вижу силуэт человека, замершего в странной позе: одна рука вскинута вверх, другая откинута назад. Похож на мужчину из известной скульптурной группы — рабочий и колхозница. Медленно присаживается на корточки. Замирает.

Припоминаю. Ночью кто‑то приехал, Ирина кому‑то застилала вторую кровать в отведённой мне комнатке.

Человек вдруг резко меняет позу: теперь он — сидящий на корточках боксёр со сжатыми, готовыми к бою кулаками. Выдох с угрожающим свистом вырывается из его губ.

Хоть до меня доходит, что это всего–навсего одна из новомодных восточных гимнастик, становится жутковато.

— Гуд монинг! — робко приветствую я незнакомца. — Салам алейкум.

Тот вскакивает, как ужаленный. Затем подходит к окну, вращает рукоять жалюзи. Они с треском поднимаются.

— Здравствуйте. Меня зовут Борис Раппопорт. Я двоюродный брат Ирины, возвращаюсь из Москвы в Торонто.

Жилистый человек с бородкой клинышком, стоящий передо мной в одних плавках. Энергично пожимает мне руку и отправляется в ванную.

Теперь из глубины квартиры становится слышна быстрая танцевальная музыка.

Девятый час. А вставать неохота. Видимо, сильно устал вчера, когда весь вечер занимался больными — матерью Анастасии, её отцом, их родственницей. Потом жених Насти — Этьен пожаловался на зубную боль.

Встаю. И, пока не вернулся Борис, вызываю в памяти облик Дженнифер. Закрываю глаза, сосредоточиваюсь, поднимаю ладонь, обследую её позвоночник сверху, с шейного отдела.

— Что это ты тут делаешь? — В дверь заглядывает Женя. На ней белое с красной оторочкой платьице, красные носочки, туфельки.

— Хочешь посмотреть, как я танцую?

— Хорошо. Только застелю постель и умоюсь.

— Нет. Сейчас. А то мама позовёт завтракать.

— Хорошо.

С Женей я едва успел познакомиться вчера вечером. Первоклашка. Почему с утра не в школе? Ах да, сегодня суббота. Бедный ребёнок, вчера сидела одна, пока мы с Ириной не приехали с улицы Кондорсе. Сегодня дом полон странных людей: один в темноте принимает дикие позы, другой при свете дня шарит ладонью в пространстве. Следую за ней в гостиную. Проходя мимо кухни, говорю накрывающей стол Ирине:

— Доброе утро. Дурацкая история — нечем побриться…

— Нет проблемы, — отвечает она. — Там, в ванной, в шкафчике у зеркала найдёте всё, что нужно. Осталось от Жениного отца. Женька, куда ты ведёшь человека? Немедленно садись за стол!

Девочка ничего не отвечает. В гостиной она снова запускает на проигрывателе пластинку с танцевальной музыкой, берет скакалку и начинает с бешеной скоростью прыгать рядом с роялем.

Волнистые темно–каштановые волосы девочки растрепались, чёрные, чуть раскосые глаза горят.

— Тебе нравится? Нравится, как я танцую?

Мелькает скакалка, мелькают красные носочки.

— Почему ты называешь это танцем?

— Потому что весело! Могу так танцевать весь день. Всю жизнь. Не веришь?

— Верю.

Она отлично говорит по–русски. Только грассирует на каждой букве «р». Ее родитель — мексиканский художник–эмигрант слинял, едва узнав, что Ирина беременна.

Безотцовщина.

От мелькания красных носочков рябит в глазах.

— Женька! Дядя Боря уже за столом. Отпусти человека в ванную. — Мать решительно снимает адаптер с пластинки, выхватывает у Жени скакалку.

— Дура! Ему было интересно, я занимала гостя. Правда? Скажи, правда?

— Ирочка, она действительно замечательно скачет, то есть танцует, не ругай Женю.

Перехожу в ванную, отыскиваю в шкафчике чистый Станочек, остатки крема для бритья. Наскоро бреюсь, умываюсь.

…Женя уже завтракает — вылавливает ложкой из тарелки корнфлекс, размоченный в горячем молоке. Перед ней стоит баночка фруктового йогурта. Ирина с Борисом ждут меня. Он нетерпеливо обтирает бумажной салфеткой вилку и нож. Во время завтрака рассказывает, как летал в Москву по делам своего строительного бизнеса. Вчера собрал бывших однокурсников в ресторане «Прага», устроил им роскошный ужин с коньяком и шампанским, показывал цветные фотографии своего двухэтажного дома под Торонто, своей семьи, своих трёх автомашин, бассейна, зимнего сада.

Он и сейчас вынимает из внутреннего кармана чёрного кашемирового пиджака пакет с толстой пачкой фотографий, сообщает, что зарабатывает больше ста тысяч долларов в год, с горечью говорит о том, что бывшие однокурсники порознь подходили к нему, умоляли помочь переехать в Канаду, устроиться в его фирму.

Если ты меня спросишь, что больше всего не терплю я в людях — отвечу: самодовольство. Но тут особый случай. Этот человек несчастен. Всячески уговаривает других, а значит, прежде всего себя, что все хорошо, лучше и быть не может…

Женечка молча доедает йогурт. Порой я чувствую на себе её взгляд. Безусловно, вопрошающий — как можно терпеть такого хвастуна?

Ирина же выслушивает Бориса с показным вниманием, подливает то ему, то мне кофе из кофейника, распечатывает коробку с турецким рахат–лукумом, ставит на стол. Умная, резкая, она явно зависит от Бориса. Ведь эта квартира каким‑то образом принадлежит ему или его родственникам, которые на днях гостили здесь. И квартира эта находится не где‑нибудь, а, как сказала вчера Ира, когда мы поздно вечером ехали сюда, на самой аристократической улице Парижа — Буа де Булонь, рядом с Булонским лесом.

К концу завтрака выясняется, что Ирина, Борис и Женя едут в «Галерею Лафайет» на бульваре Монпарнас, а потом и по другим магазинам за подарками для семьи Бориса. Затем намерены посетить Лувр. Ирина предлагает составить им компанию.

Отказываюсь. Я ничего не собираюсь покупать. Еще когда ехал в поезде, решил не ходить по музеям. Слишком мало времени отпущено мне на Париж. До сих пор, в сущности, почти не видел города. Поэтому уговариваюсь доехать с ними до этой самой «Галереи Лафайет», а там отделюсь, пойду до вечера странствовать самостоятельно. Хочется не в машине — своими ногами пройти по знаменитым улицам, бульварам и площадям…