Про тебя

Выясняется, ели карпа в сметане. Подавился рыбьей костью. Едва выкашлял.

Нельзя мне было отправляться в эту поездку. Здесь всё время новые люди, новые провоцирующие ситуации.

Сажусь в своё кресло.

Теперь ты видишь? Можешь теперь понять моё смятение?

Надя пересчитывает людей. Трогаемся.

…Почему удалось спасти от смерти Дженнифер, и моё же раздражение, обида чуть не отправили на тот свет О'кеича? Если без Божьей воли ничего не происходит, тогда как все это понять? Скажешь, я все надумал. Скажешь, случайное совпадение обстоятельств. Скажешь, не имею к ним никакого отношения.

Если бы… Если бы это было так! За Дженнифер стоят сотни других исцелённых людей. И случай с Акын О'кеичем тоже далеко не единичен. Не говоря уже о том, что всюду, откуда я уезжаю, всегда начинается война, кровопролитие. Уже говорил тебе об этом.

Странное, нервное состояние. Сказывается то, что подняли в четвёртом часу утра.

Задремываю. Мысли путаются.

— Всем сидеть на своих местах! Приготовьте паспорта!

…Открываю глаза. Пасмурно. По проходу мимо кресел пробегает польский пограничник с собакой на поводке. Не овчарка. Поменьше. Наркотики вынюхивает.

Другой пограничник продвигается от кресла к креслу, проверяет наличие транзитных виз на паспортах.

Автобус ползёт среди скопища автомашин к мосту через неширокую реку. Останавливается. Пограничники выходят. Дверцы автобуса остаются открыты.

Небо покрыто сизыми, тихо плывущими тучами. Вечереет. Медленно выезжаем на мост. Да это Нейсе! Знаменитая линия Одер–Нейсе, по которой Сталин, Черчилль и Рузвельт проложили границу между Польшей и Германией. По обоим берегам высятся безобразные здания — форты, глядят друг на друга узкими бойницами окон.

Внизу, на польском берегу одинокий рыбак с длинной удочкой. Ловит рыбу между двух стран.

Мост кончается. Входят пограничники. Уже немецкие. Выходят.

И мы оказываемся совсем в другом мире.

Ты скажешь, я фантазёр. Те же набухшие дождём тучи. Те же холмы и леса. Те же аккуратные, чистенькие городки с теми же костёлами, то есть кирхами.

Нет. Автобус ввозит меня в чёрную страну. Все здесь чёрное. Само название этой страны. Сама земля, само небо. Небо, куда из труб фашистских концлагерей ушёл и осел на этой земле пепел миллионов сожжённых людей.

Еще неизвестно, отчего так зелено выглядит эта трава, отчего так неестественно густы кроны деревьев по обе стороны шоссе…

Когда эта, восточная часть Германии называлась ГДР, мне довелось побывать и в Берлине, и в Дрездене, и в Эрфурте, и в Веймаре. В этом самом Веймаре — красивейшем городе, столкнулся я с необъяснимой загадкой.

Экскурсовод показывала мне дом Гете. Моего любимого писателя, мудреца, который многие годы был министром при местном герцоге, был богат. В огромном рабочем кабинете, украшенном оригиналами и копиями античных бюстов, драгоценными китайскими вазами, увидел я столик с детскими игрушками. Оказалось, гениальный человек, устав после трудов, посылал слугу за детьми с ближайших улиц. Играл с ними, угощал орехами, сладостями и фруктами.

А теперь объясни мне, как это совмещается с тем, что в то же самое время совсем рядом, в пяти минутах ходьбы, в другом доме, в холодных наёмных комнатках умирал от бедности ближайший друг Гете — Фридрих Шиллер. На его письменном столе под стеклом до сих пор хранятся неоплаченные счета за охапки дров, счета от булочника… Шиллер умер совсем молодым, недоедание. Туберкулез.

Оба были христиане.

Ты скажешь, снова я осуждаю. На этот раз Гете.

…Акын О'кеич сидит на месте отца Василия, болтает с Игорем. Откидное кресло пусто.

Пробираюсь вперёд по проходу между пакетами с покупками и провизией. Оглядываюсь. Наш священник в дальнем конце автобуса вместе с Мишей и компанией распевает что‑то духовное. Там же пристроилась Ольга.

На этот раз за рулём Вахтанг. Низенький крепыш с седой шапкой волос.

— Садись. Кури. Окно открыто.

Мы движемся вслед бесконечной череде автотранспорта. Перед нами красные огни стоп–сигналов, слева беспрестанно набегает слепящий фарами встречный поток. В темноте, то справа, то слева видны розоватые зарева городов.

— До Дрездена далеко?

— Не в Дрезден едем — в Нюрнберг. Не знал? Через час должны быть. Надежда сказала, там вас разберут ночевать по домам. Уже ждут, наверное. Опаздываем.

— Кто разберёт?

— Верующие. Такие как вы.

— А вы верующий?

— Как я могу быть верующим? Из Сухуми прогнали всех грузин. Дом сожгли. Имущество, какое было, абхазы растащили. Хорошо, в Москве Надя. Когда‑то у нас с женой отдыхала. Устроила. Работу дала.

— А где жена?

— Дал ей развод. Давно. До перестройки. Русская была. Клава. Работала в сухумском ботаническом саду. Один раз купил ей путёвку в дом отдыха. На двадцать четыре дня! Не хотела ехать. А я к ней хорошо относился. Уговорил. Поехала. Прошла неделя. Меня на автобазе все знали. Говорят: «Сумасшедший! Кто жену одну отпускает? Знаешь, чем она сейчас там занимается?!» Я ночи не спал. Не выдержал. Тайно приехал в этот дом отдыха. Вечером спрятался за кустами. Слежу. Смотрю — идёт по аллее. Рядом с ней две тёти–моти. Обо мне рассказывает, какой я хороший. Никто к ним не пристаёт. С этой минуты потерял я к ней интерес, скучно мне стало.

— Ну и ну! С Надей тебе лучше?

— Надя мне хозяйка. Я у неё в руках.

— Богатая?

— Смотри, вон они вокруг — настоящие богачи, капиталисты. Все на «мерседесах». Вот где жизнь! Надя говорит: «Увидишь рай на земле».

На некоторое время словоохотливый Вахтанг смолкает. Вскоре за каруселью дорожных огней возникает зарево большого города.

— Разбуди Колю. Пусть возьмёт карту. Вроде, подъезжаем.

Я прохожу в дальний конец «икаруса». Там у заднего окна на подвесной койке спит Николай. Бужу его. Возвращаюсь к своему месту мимо сидящей с молитвенником Тонечки. Губы её шевелятся.

Неожиданно меня прихватывает за локоть пузатый сатир.

— Как вы думаете, это представляет из себя какую‑нибудь ценность?

В руках у его соседки Нины Алексеевны большое пасхальное яйцо. Деревянное, с золотистой росписью.

— Авторская работа. Сколько за это можно просить в долларах? — спрашивает она.

— Извините, ничего в этом не понимаю.

… Автобус сворачивает с автобана. Въезжаем в Нюрнберг. Мигают рекламы магазинов и ресторанов. Но прохожих почти не видно. Город уже спит.

Знаешь, мой невидимый собеседник, с тех пор, как Вахтанг сказал, что нас будут разбирать по домам местные верующие, я почему‑то волнуюсь. Может быть, подобное чувство испытывали африканские рабы, когда их покупали плантаторы в Штатах. Конечно, сравнение глупое. Безусловно. Но есть в этой затее какая‑то несвобода, унижение, что ли…

Автобус въезжает на небольшую, ярко освещённую огнём красноватых лампионов площадь. В центре её у скопления нескольких десятков автомашин стоят люди. Заметили нас. Призывно машут.

«Икарус» подчаливает к бровке тротуара.

Я перекидываю через плечо ремень сумки и вслед за всеми схожу на немецкую землю.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Не поспал всего одну ночь, и вот весь день насмарку. Красивейший день. Утром обратил, наконец, очередные двадцать долларов в марки на обменном пункте нюрнбергского железнодорожного вокзала. Пошел наугад подземным переходом — целым торжищем под землёй, поднялся на свет Божий к мосту через ров и, пройдя под аркой средневековых ворот, оказался здесь — в старом городе Нюрнберге, славном городе Нюрнберге, где сплошь пешеходные зоны. Разноцветные толпы туристов вольно гуляют посреди улиц мимо нарядных магазинов и кафе. Откуда‑то всё время звучит музыка.

Я прошёл этот старый Нюрнберг из конца в конец, проголодавшись, купил длинный сэндвич с креветками и прочими дарами моря в рыбной лавке под открытым небом. А потом мыл пахнущие морем руки под струями фонтана и там же обмывал тяжёлую кисть жёлтого итальянского винограда. «Земной рай», — как сказала Надежда нашему водителю Вахтангу.