Дело кролика

Василий Петрович сидел неподвижно, как-то странно глядя в стену поверх телевизора и приложив руку к орденской планке.

— Принеси мне корвалола, Сережа, сказал он с трудом и немного невнятно.

— Чего?

— Корвалола! — отчаянно выдохнул Василий Петрович, поворачиваясь к Сергею, и вдруг заговорил каким-то непонятным для себя образом, словно после тяжелой травмы у него стала вырываться чужеземная речь вместо родной: — Когда у меня пошаливает сердце, мне помогает только корвалол, приготовленный нашими фармацевтами из самых свежих химикатов.

Василий Петрович ясно ощутил, как после этих слов что-то внутри пошатнулось, точно рушился целый мир. Он не выдержал и закрыл глаза.

Василий Петрович не верил в Бога, но из детства от бабушки знал, что когда человек умирает, над ним должны петь ангелы. Их-то он сейчас и слышал, и крайне удивлялся.

— Участкового надо вызывать, и бутылку ему — пусть получше смерть зарегистрирует. Сережа, ты — за гробом, найди что-нибудь приличное, чтоб не стыдно было нести. И это… гримера надо!

— Может еще и портного?! — это был визгливо-раздраженный светин голос. — Может ему саван пошить модельный?

— Да подкрасить, подкрасить его надо! Будет такой в гробу лежать — народ скажет, что мы ухайдакали!

— Даже не в этом дело, — резонно заметил Сергей, — он ведь к жене ложится, а не к теше — надо выглядеть!

Сестра хихикнула, проникаясь черным юмором:

— Хочешь, я сама его подкрашу? И причесон сооружу?

— Спасибо, — сказал брат, — но я не хочу, чтобы покойник лежал с малиновым ирокезом.

Василий Петрович воспринимал разговор на очень слабую голову, и только тихо ужаснулся: неужели такой дефицит гробов, что хоронят по двое? Да еще и с индейцами… Откуда их только берут малиновых?

Но сестра вошла во вкус:

— А то давай ноготочки ему фиолетовым подмалюем! — она зарылась рукой в косметичке. Сергей перехватил ее запястье и стал тянуть обратно.

— Оставь дедушку в покое!!! Ему и так сейчас не сладко!

Василию Петровичу было очень больно представлять себя с фиолетовыми ногтями, но он подумал, что старым коммунистам и посмертно следует проявлять выдержку.

Татьяна Викторовна вернулась из другой комнаты озабоченная:

— Во сколько нам ремонт обойдется — подумать страшно! А налоги сколько съедят! — она горестно вздохнула. — Да и дедулю жалко.

— Сколько же ему было лет, — вдруг воскликнула Света, — если он еще партизан в Приамурье помнит?

— В партии — с тридцать второго года, — не мог не похвастаться Василий Петрович.

Татьяна Викторовна села на диван и охнула: если у кого-то душа сейчас и отлетала, то это у нее.

— Сильна партийная закалка! — похвалил Сергей.

— «Восставшие из ада»! — выговорила Света с восхищенной дрожью.

Ее брат махнул рукой:

— Что там голливудские вампирчики по сравнению со старыми большевиками!

Василию Петровичу было приятно вернуться с того света; он счел это за добрый знак и за показатель стойкости своего организма. Он сидел в подушках, прихлебывал чай «Липтон», покусывал печенье «Вэгон Вилз», и вся эта импортная химия имела совершенно необычный вкус — вкус возвращения к жизни. Василий Петрович сравнивал это состояние с тем, в котором он очнулся после первого инфаркта. Инфаркт пришел тогда, когда его, уже начальника отдела кадров, ушли наконец на пенсию. И пока бывший кадровик приходил в себя в реанимации с энной дозой препаратов в крови, то перед глазами, словно в насмешку, все сверкало ярким серебром, и качались, слегка расплываясь, бесчисленные елочные гирлянды. Но тогда, несмотря на всю эту обманно-праздничную мишуру, Василий Петрович знал наверняка: больше у него в жизни ничего не будет. Теперь же он чувствовал, что все еще впереди.

Но все же ему было немного неловко, что вслед за ним сердечный приступ одолел Татьяну Викторовну — возвращение к жизни стойкого коммунара она не выдержала. «И что ей так далась эта квартира?» — думал он и вспоминал, как прожил в коммуналке все тридцатые годы и как весело они собирались и варили в чайнике пустую картошку. Правда с начала сороковых его Полина уже стояла у гордой в своем одиночестве плиты с надменно блестящим половником.

В соседней комнате Сергея одолевали мирские проблемы: напоив маму нитроглицерином, он на повышенных тонах внушал сестре:

— Он слег теперь, понятно? Будем приспосабливаться!

Сестра противно тянула:

— А если еще не слег?

— Надо все равно подстраховаться; дуй в магазин за памперсами. Давай-давай, пока застирывать не пришлось!

— А для мальчиков брать или для девочек? Там разные…

Василий Петрович слушал, и расслабленно думал, что как бы там ни было, это все-таки лучше, чем смерть. Но он никак не ожидал, что в этот чарующий хор голосов вольется еще и звонок от незваного гостя. Василий Петрович услышал, как Сергей пошел открывать и как с порога ему был задан нервозный вопрос:

— Вы ему сын или внук?

— Какой же я сын?

— Ну мало ли! (Напряженно) Значит, внук?

— Да я собственно…

— (Донельзя счастливо) Нет? Не внук? И девушка — не внучка? Ну-ка, держи мое пальто! Уф! С дороги сама не своя… (Плаксиво) А Васеньку вы где похоронили?

— Я жив, Лариса, — нехотя сказал Василий Петрович сквозь дверь комнаты, — я еще жив.

Он почувствовал, что в коридоре остолбенели, а потом донеслось отчаянно и визгливо:

— А что ж ты телеграммы посылал?!

«Какая нетерпеливая!» — равнодушно констатировал про себя ее брат. Сорок с лишним лет она ждала, а теперь поняла, что без квартиры в Москве не обойтись! Назрела, видите ли, революционная ситуация!

Василий Петрович чувствовал, что всеобщая напряженность в коридоре растет. Лариса не могла не быть в ярости от того, что прождав столько лет и проехав столько километров, она все-таки застала брата живым и не освободившим жилплощадь. Сергей и Света подвергались большому искушению разрешить проблему по Достоевскому. Василий Петрович понял: пока молния только зарождается в атмосфере, он должен выйти и принять удар на себя.

Едва только дверь немного приоткрылась, пропуская плечо и часть головы тяжело пробирающегося хозяина квартиры, электрическая цепь оказалась замкнутой. Взаимная ненависть беспрепятственно поплыла от одной стороны наследников к другой, позволяя виновнику торжества прочувствовать ее в полной мере. Василий Петрович наконец-то полностью продвинулся в коридор и почувствовал, как три пары глаз пригвоздили его к стене и не давали ступить ни шагу дальше. Самое страшное было то, что взгляда сестры он даже не мог различить под чудовищными двухслойными линзами очков.

— И как нам теперь быть, Василий Петрович? — достаточно сдержанно осведомился Сергей.

Василий Петрович повернулся в сторону сестры:

— Зачем тебе моя квартира, Лара? — спросил он тяжело. — Я ведь не предлагал. Надо же быть хоть немножко гордой… Ты, небось, и от немцев принимала гуманитарную помощь, а?

Лариса в упор уставила на него свои невидимые, загроможденные очками глаза:

— Немцы мне и половины не сделали того, что ты!

Василий Петрович не стал спорить. Он стащил с вешалки пальто и с большим усилием стал пропихивать ноги в уже зашнурованные ботинки.

— Я — к нотариусу, — приговаривал он ворочая ступней. Кланяться, пусть и ботинкам, перед тремя озлобленными наследниками было бы слишком тяжело, — я — к нотариусу… Сам… Не провожай, Сережа.

Тридцати тысяч, нашедшихся в кармане, ему хватило, чтобы доехать до Манежной площади. Василий Петрович сидел в такси и думал: когда-то ему казалось, что очутиться у стен Кремля стоит целой жизни; это было тогда, когда в 60-м году его вызвали в Москву из Владивостока за успехи в кадровой работе…

Возле Манежа такси остановилось, и Василий Петрович стал расплачиваться. Водитель оглядывал его со смешливым интересом.

— Ты куда, дедушка? К Ельцину — ходоком?

— Нет, — ответил Василий Петрович с новоприобретенным чувством юмора, — в могилу неизвестного солдата — мне там место забронировано.