Страница 13 из 34
Тариэл Давидович причитает над телом друга, мы с Карлосом бежим вызывать «скорую», двое врачей никак не могут поднять носилки с наевшимся Каретели, и те доллары, что остались у Платона Бежановича от тридцати тысяч, потраченных на «маленькие подарки родным», он вкладывает в замечательную недвижимость — гипс.
— Посмотрите на эту химеру, Хулия! Да-да, на ту, что посредине карниза. Считается, что химерой должна быть страшная тварь, а эта — приглядитесь — похожа на щенка.
Округлое брюшко, растопыренные лапки, задорная мордочка… Сколько же лиц она успела перевидать, шесть веков с интересом таращась вниз! Сколько мод успело перед ней смениться, сколько успело разыграться колоритных уличных сцен… Но все то же вечное щенячье удивление в глазах у химеры на карнизе кафедрального собора.
Мы огибаем готического исполина, проходя под ажурным мостиком соединяющим стены двух домов, а оттуда мелодия флейты ведет к отрешенному уличному музыканту. Нежная утренняя теплота, лишенные туристов древние переулки и музыка, словно доносящаяся из тех времен, которые смутно помнят даже химеры…
Теперь и я чувствую себя на отдалении от настоящего, и в это безвременье меня провожает голос Карлоса:
— Когда-то все эти здания были дворцами — жилищем знатных вельмож. С виду этого не скажешь, но внутри там роскошные патио, и комнаты были набиты роскошью…
Еще немного прогулки — и я не смогу четко сознавать, с кем я разговариваю в наших прогулках по Барселоне: с Карлосом или с самим городом — так много из своего прошлого уже разделила со мной Барселона, а ее настоящее я уже без зазрения совести чувствую и своим.
А мы уже идем вдоль набережной. Море играет тысячами волн, и яхты в порту волнуются, но не смеют оторваться от привязи. Они сверкающе-белые, как брюшко взлетающей рядом чайки… Где-то в мыслях зарождается образ Платона Бежановича на белой больничной койке. Платон Бежанович кушает курочку; рядом навытяжку стоят врачи и сидит Тариэл Давидович, с азартом излагая наполеоновские планы грядущих покупок. Я вспоминаю: сегодня — последний день в Испании, завтра мы улетаем.
Карлос, должно быть, тоже помнит об этом.
— Я хочу напоследок показать вам наш зоопарк, Хулия. Там живет единственная в мире белая горилла-альбинос. Мы называем ее Copito de nieve — Снежинка.
Вокруг самозабвенно орали попугаи, нервно перестукивали копытами зебры, нагло дрыхли леопарды и снежные барсы. Жизнь кипела, но посетители, войдя в зоопарк, сразу с благоговением направлялись по указателю «Copito de nieve». К пресловутой обезьяне вела отдельная дорожка под стеклянной крышей в знак особого почета. На подходе к вольере стоял фанерный щит с фотографиями многочисленных потомков Снежинки, превосходящих один другого выражением тупости и, одновременно, какой-то странной одержимости на морде. Чуть поодаль за плотно сдвинутыми туристическими спинами виднелся и сам прародитель.
Коренастый грязно-желтый самец гориллы развалился во всю ширь своего деревянного помоста. На морде его господствовало всепоглощающее безразличие. Уж не знаю, какие страсти обуревали эту тушу в ее лучшие годы, случалось ли Снежинке в поте лица гоняться за самками и бананами, сейчас он был настоящей аллегорией пресыщенности и не удосуживался даже лапу протянуть за той кормежкой, которую навязчиво предлагали собравшиеся вокруг клетки. Время от времени вялая обезьянья конечность тянулась почесать волосатый обезьяний живот, и тут же в панике, боясь упустить исторический момент, начинали щелкать и жужжать фотоаппараты.
Вдруг под влиянием неизвестного позыва Снежинка медленно сполз со своего пьедестала и, загребая пыль передними лапами, потащился вдоль сетки вольеры. Фотоаппараты свиристели, как целый лес тропических птиц.
Толпа была бездыханна от восторга. Снежинка приостановился и уперся куда-то взглядом. Нечто в мире людей его, несомненно, привлекало.
Все скопище поклонников гориллы выворачивало головы, чтобы увидеть объект обезьяньего интереса. А сам избранник Снежинки — Тариэл Давидович Геворкадзе (зашедший посмотреть главную достопримечательность Барселоны) лишь снисходительно улыбнулся всеобщему ажиотажу и небрежно швырнул горилле стручок арахиса.
Московский офис был верен себе.
— Ю-улька! — сквозь непрожеванный кусок во рту обрадовалась Томка Тарасова. — Что-то вы припозднились — мы вас еще три дня назад ждали. Садись, покушай скорее!
— Колготки испанские, да? — жадно спросила Лена. — Много ты пар взяла? А то я бы у тебя прикупила… Только без накрутки!
Томка с предвкушением во взоре заносила вилку над лопающейся от сока вареной сарделькой.
— Ты уж поела там небось на халяву, а, Юлька? — предположила она завистливо, но незлобиво.
Лена вдруг странно дернулась и не дала прозвучать ответу:
— На Тариэле сегодня даже носки испанские, — с отчетливым шипением выговорила она.
Теперь я поняла, почему от результатов работы в Барселоне зависел весь остальной год. Теперь Тариэл Геворкадзе, подобно Игорю Северянину, будет являться народу «в чем-то испанском».
Лена демонстративно полезла в сумку, вытащила тропических расцветок купальник и начала всячески вертеть, якобы в очередной раз оценивая покупку. Безразличным тоном она заметила:
— Штатовский; не корейский какой-нибудь.
Следовало понять, что и в Москве не лыком шиты.
Томка промакивала сарделькой горчицу и подыскивала тему для развития беседы.
— Как там эта… паэлья — ничего? Скусная?
— Паэлья — вкуснейшее блюдо, девочки! — заверил ее вступающий в секретариат Платон Бежанович. Он картинно подволакивал окостеневшую ногу.
— С возвращением вас, Платон Бежанович! (испуганно) А что это у вас с ногой?
— В большом бизнесе, Тамара, — гордо пояснил усевшийся Каретели, — все гладко не бывает. На долю руководства такое иногда выпадает, что позавидуешь простым сотрудникам… Вы тут, я смотрю, обедаете?
— Покушайте, Платон Бежанович! — полная сострадания, предложила Томка.
— Спасибо, не откажусь!
Платон Бежанович уже пододвигал к себе тарелку, одновременно устраивая на процессоре IBM больную ногу.
Томка деликатно куснула свою сардельку.
Платон Бежанович весело полоснул ножом по своей.
Томка принялась жевать.
Платон Бежанович был уже близок к тому, чтобы проглотить разжеванное.
Глоток был сделан с минимальной разницей во времени.
Оба синхронно облизнули губы.
Платон Бежанович вновь надрезал по-поросячьи розовую кожицу сардельки.
— Ну как вы, девочки, тут отметили независимость России?
Дыра в земле
Когда прозрачный майский вечер согревает множество свечей, полыхающих на каштанах, и даже городская пыль, отдавая цветочным ароматом, становится похожей на пыльцу, то до смешного легко ощутить вокруг Париж.
Случись апрельскому утру посереть и стать однообразно моросящим, мне видится затуманенный Whitehall, чайки над Темзой и хочется сердито ворчать: «It’s drizzling»![20]
В тот момент, когда волны смога окутывают меня летом на московских перекрестках, в памяти навязчиво всплывают белоснежные манжеты и крахмальный воротничок сорочки — рядом со мной вновь появляются Кристин и Джордж.
— Юля, есть пара французов, нужно с ними поработать — съездить туда-сюда на переговоры.
— Pour qua бы не pa! — реагирую я по старой переводческой привычке, с интересом прикидывая, смогу ли я объясниться по-французски разнообразными комбинациями из «merci», «bonjour» и «а la guerre comme а la guerre»?[21]
— Все нормально — они говорят по-английски. Кстати, один из этих французов — англичанин.
Оговорка была в духе Фрейда — символическая.
Англия и Франция… Всю жизнь обе эти страны причудливым образом переплетаются в сознании, порождая единый могучий образ европейской культуры. Их романтический, а порой и трагический союз нанес на полотно истории ярчайшие краски, подарив ей нормандца Вильгельма-Завоевателя и доброго йомена Робин Гуда, потрошившего нормандскую знать. Вырасти француженкой во Франции, сложила голову шотландской королевой Мария Стюарт; и англичане рыцарственно проиграли Столетнюю войну, дав просиять недолговечной звезде Жанны д’Арк.
20
Моросит (англ.)
21
«Спасибо», «здравствуйте», «на войне — как на войне» (франц.)