Страница 19 из 28
Степан Александрович вошел не один, а с некоей госпожой Толстиной, дамой, не способной молчать ни при каких обстоятельствах.
Вошедшие не заметили Пантюшу.
— Душечка, — кричала Толстина, — вы знаете какой ужас? У Анны Дмитриевны повар оказался большевик и держит в кухне пулемет… На бедняжке Анне Дмитриевне лица нет… За одни сутки cette belle femme, parce qu'elle est vraiment belle [17], превратилась в мощи… И прогнать нельзя, он лидер. Но вы больны? Что с вами? Чем вам помочь?..
— Воды нет горячей, — мрачно заметил Степан Александрович. В это время, обернувшись, он увидал своего друга.
— А, ты здесь? — произнес он с удивлением, но без особой радости.
— У меня уже все прошло, — заметила Нина Петровна, пока Пантюша целовал Толстиной руку.
— Не верьте! Не верьте этим внезапным улучшениям. Помните, как бедный Семен Павлович за пять минут до смерти почувствовал себя настолько хорошо, что по телефону вызвал цыган. В результате цыгане попали на панихиду. Но вы лежите дома? Без мужа?
— Нина Петровна сделала мне честь экстренно вызвать меня, — сказал Лососинов смущенно.
— Но вы разве врач?
— Мы все на фронте стали немного врачами.
— А в халате теперь ведь можно ходить по улицам, — глуповато заметил Соврищев, — тебя могли принять за бухара, за хи… хи… хивинца… вообще национальное меньшинство.
— Да, я так торопился, что не успел переодеться, — побагровев, произнес Степан Александрович и, закашлявшись, вышел из комнаты. Пантюшка последовал за ним.
— Терпеть не могу этой дуры, — пробормотал Степан Александрович, разумея Толстину. — А тебя что принесло?
Пантюша Соврищев дерзко посмотрел на него.
— Я приехал за тобой, Лососинов, — сказал он, — твое поведение мне не нравится.
Степан Александрович вздрогнул и нахмурился.
— То есть? — глупо спросил он.
— Смотри, во что ты превратился, — нахально продолжал Пантюша, — я сам, голубчик, люблю женщин, но нельзя же ради них пренебрегать общественным долгом. Я лично дал себе слово не прикасаться руками ни к одной женщине, пока династия не будет восстановлена.
Степан Александрович даже весь задрожал от негодования.
— Ты будешь читать мне нотации! — презрительно сказал он.
— Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…
И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.
— Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.
— Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой-то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…
— Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…
— Докажи на деле.
— И докажу…
Пантюша дерзко хихикнул.
— В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…
— Идиот! Воображаю, что это за компания.
— Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!
— Подожди, в чем дело…
— Поедем, увидишь.
— Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.
Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.
Там был вышит крошечный двуглавый орел, но не общипанный, а как следует: орел с короной, державой и скипетром.
Степан Александрович побледнел от зависти, но нашел в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошел одеваться.
На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:
Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушел, ничего не сказав Нине Петровне, — она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит еще часа три.
Они шли по темным переулкам между Арбатом и Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:
— Надень!
— Какого черта?
— Надень, говорю тебе!
— Я в них ничего не вижу.
— Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы еще не имеем основания доверять тебе.
— Дурак, я иду домой!
— Прощай!
— Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?
— Да.
Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берет над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.
— Я могу дать тебе слово…
— Милый мой, я действую по инструкции целой организации.
— Ну, черт с тобой!
Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.
Пантюша взял его под руку и энергично поволок.
Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:
— Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.
Они вдруг повернули направо и пошли но мягкой земле, — очевидно, по двору.
Глава 2
Многоголовая гидра контрреволюции
На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнес, сильно картавя:
— Здравствуй, дорогой друг!
Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещенной передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.
— Лососинов, — сказал Пантюша.
Тогда военный, ковыляя, подошел к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, всё также грассируя «р» и картавя:
— Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать — Россия!
И он заковылял на костыле, указывая дорогу.
Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.
Александр Первый таинственно улыбался со стены.
Военный привел их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Еще какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.
Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.
Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.
— Лев Сергеевич Безельский, — сказал Соврищев, указывая на хозяина.
— Как, — вскричал тот, — и ты не сказал, куда ты ведешь своего друга и нашего брага! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!
И он вновь поднес руку Степана Александровича к своему сердцу.
Затем все сели на диваны, причем Безельский подвинул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.
— Филька! — крикнул он и стукнул костылем об пол.
Мальчик в серой куртке с позументами вошел в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.
— Чему ты рад, дурень? — спросил тот печально и торжественно. — Ты жид или русский?
— Русский.
— Ну, так рыдай, а не смейся!
Мальчик ушел, фыркнув.
Безельский положил больную ногу на бархатную подушку и пустил целое облако ароматного дыма.
— Et biеn, — сказал он.- Baron! Des nouvelles. [18]
— Я неделю тому назад вернулся из Санкт-Петербурга, — заговорил юноша, кривя лягушачий рот, — церкви полны народом, и все ненавидят Временное правительство. Керенский явно сошел с ума. Мой дядя — барон Гофф — он его знает — и он тоже говорит, что он сумасшедший. Недавно он хотел прогнать своего шофера, а тот оказался большевиком, и Керенский струсил и извинялся. Дядя говорит, что он вообще трус и подлец.
— Грензен, — сказал Безельский, обращаясь к Грензену, — тебе не трудно выдвинуть тот ящик… первый от тебя… Что ты там видишь?
17
Эта прекрасная женщина, а она действительно прекрасная (фр.)
18
Итак, барон! Новости (фр.)