Страница 17 из 28
Камергер Штромбе был человек компанейский и не лишенный поэтического чувства.
Еще утром, отдавая распоряжение о предполагавшемся ужине, он сказал метрдотелю:
— Белого вина, холодного, как снега Московии, и красного вина, теплого, как вода генисаретская, шестьсот жен и девиц без числа.
При виде хорошо сервированного и ярко освещенного стола у человека всегда делается восторженное настроение. Нельзя подойти к такому столу, не потирая рук, не испытывая сладостного содрогания и не сказав: «Что ж, начнем, пожалуй», или «Недурно закручено», или что-нибудь в этом роде.
Теперь все были в нарочито восторженном настроении, ибо ладонь у каждого словно еще как бы чесалась от прикосновения монаршей руки, а Штромбе утверждал еще, что ордена будут с мечами и бантом. Если такой орден приятно получить, побывав в сражении, то насколько приятнее получить его, не побывав в оном. Поэтому радость уполномоченных была понятна и естественна.
На всех кувертах лежали записочки с фамилиями, но почему-то лежали они через один куверт, остававшийся безымянным.
— В чем дело, Штромбе? — спросил граф Хлынов, когда все уселись.
— Пока еще это тайна, — ответил Штромбе и провозгласил тост за здоровье государя. Ответом ему было громовое ура. Все головы откинулись назад, и пустые рюмки со звоном полетели в угол, где стоял уже на этот случай лакей со щеткой.
Рюмка водки и салат оливье были той каплей, которая переполнила чашу восторженности. У многих на глазах показались слезы умиления.
Пантюша уже пил на брудершафт с князем и Грензеном.
Один только человек был мрачен и уныл, ибо в человеке этом дух настолько доминировал над телом, что никакое чревоугодие не могло заглушить в нем любимой идеи. Говорят, Гракхи за едою сочиняли свои речи. Пока один брат сочинял, другой совал ему в рот пишу.
Да, один человек только равнодушно глядел на стоявшие кругом яства, и глубокую грусть изображали его проницательные глаза.
«Неужели отказаться от любимой идеи?» — думал он, равнодушно выпивая рюмку за рюмкой и словно по обязанности закусывая то балычком, то рыжичком, то икоркой. «Лучше умереть, чем превратиться в одну из этих машин, переваривающих пищу и мечтающих о мечах и бантах. Нет, я не откажусь от своей идеи!»
И, облизнувшись после провансаля, он почти вслух добавил: «То что не удалось сверху, удастся снизу!»
И когда он сказал себе это, его вдруг охватило новое вдохновение, и ему захотелось выпить по-настоящему самому с собою. Он выпил, закусил омаром и только теперь обратил внимание на своих собутыльников.
Все они уже разговаривали во все горло, перебивая друг друга и вставляя в разговор крепкие словечки. Камергер Штромбе расстегнул свой китель, украшенный на плечах двумя золотыми орлами, и, видимо, готовился к некоему coup d'Etat [14].
— Господа, — кричал какой-то полный с удивительно приятным лицом петербуржец, — кто сказал, что мы проиграем войну? Покажите мне эту сволочь, и, честное слово, я превращу его морду в салат…
— Это увеличит количество закусок.
— Господа! — кричал уже совершенно пьяный уполномоченный из сенатских секретарей. — Башкиров утверждает, что все шейные ордена можно носить всегда… Скажите ему, что он кретин…
— Кто говорит об орденах? Я знаю наизусть статуты всех орденов. Что? Станислав третьей степени дает право пробовать пищу в казенных заведениях, но не высказывать своего мнения… Анна дает право пробовать пищу и высказывать свое мнение… а, например, Владимир третьей степени дает право посещать женские бани…
— Но не высказывать своего мнения.
— Хо-хо. C'est bien dit! [15]
Внезапно Штромбе встал и принялся из всех сил стучать вилкой по бокалу.
— Господа! — заорал он, перекрикивая всех. — Когда римлянам не хватило женщин, они, как известно, похитили сабинянок и поступили вполне резонно… Видите: рядом с каждым из вас есть свободное место, надо, чтоб оно не пустовало… иначе мы не мужчины… не римляне… Каждому дается полчаса времени на заполнение соседнего места… Кто за это время не найдет себе дамы — вечный позор ему.
— Правильно! Здорово! Великолепная мысль! Ура!
— Сейчас ровно десять часов… Чтоб к половине одиннадцатого все свободные места были заняты дамами, независимо от возраста и общественного положения.
— Ура!..
Все ринулись из номера.
Сабинянок найти оказалось не так уж трудно, ибо они сами собрались у дверей «Континенталя», очевидно, предчувствуя неизбежное похищение.
Наиболее ловким удалось найти сабинянок и в пределах гостиницы.
Некий Бабахов, знаменитый своими победами, похитил из какого-то номера вполне приличную даму, остановившуюся в гостинице проездом в Одессу и скучавшую за чтением какого-то романа.
Пантюша поймал в ванной прехорошенькую горничную, Степан Александрович успел в течение получаса влюбиться, познакомиться и уговорить принять участие в пиршестве скромную белошвейку, возвращавшуюся с работы.
— Я клянусь вам, что вам ничто не угрожает, — сказал он, пораженный ясностью ее невинных глаз, — вы прекрасны! Дайте мне возможность полюбоваться вами.
Скромная девушка, краснея, согласилась последовать за ним и застенчиво села за освещенный стол, потупив глаза и дрожащею рукой оправляя свое полудетское платьице.
— Я на ней женюсь! — прошептал Степан Александрович, стараясь не свалиться со стула, ибо вино внезапно бросилось ему в голову.
Присутствие дам внесло большое оживление.
Сабинянки резво занялись утолением голода и жажды, а затем принялись оказывать кавалерам конкретные знаки абстрактного благоволения.
Уже у Грензена оказался на шее розовый чулок, завязанный бантом, а князь натянул на голову лиловую подвязку, утверждая, что это орден подвязки.
Приличная дама, похищенная Бабаховым, оказалась замечательной танцовщицей. Под аккомпанемент Грензена она протанцевала на столе танец Саломеи, задев и опрокинув всего четыре бутылки и только два раза попав ногою в майонез.
Крик и шум разрастались ежесекундно.
Штромбе демонстрировал окружающим различные виды поцелуев.
Уже там и сям мелькали в воздухе похищенные у дам части туалета.
Степан Александрович нахмурился, увидав, что Пантюша пляшет в кружевных панталонах.
Но хуже всех повел себя один мало до сих пор проявлявший себя уполномоченный.
Он встал, жестами обратил на себя общее внимание и со словами: «Отрыгну сердце мое и виждь яко блюю» — извергнул съеденное на окружающих.
Раздался визг дам и брань кавалеров.
Соседка Степана Александровича к его великому ужасу вдруг сняла с себя платье, оставшись в одних чулках, ибо белья на ней не было.
— Что вы делаете, — вскричал он, под общий хохот накидывая на нее салфетку.
— Чтоб платье не испортили. Мужчины не крепкие, — резонно ответила девушка и пошла повесить платье на вешалку, застенчиво увертываясь от тянувшихся к ней рук, причем ее атласное смуглое тело составляло красивый контраст с ярко-зелеными чулками.
Тогда Штромбе, уже совершенно пьяный, тоже разделся и в таком виде вышел в коридор, решив вдруг взять холодную ванну.
Там он столкнулся нос с носом с какими-то военными, из которых один почтенный седой генерал имел крайне недовольный вид.
— Будьте любезны прекратить дебош, — произнес он, — я подольский губернатор.
Тогда Штромбе вернулся в номер, накинул на свои голые плечи френч с камергерскими погонами и, выйдя снова в коридор, сказал:
— Начихать мне на губернатора!
А из двери в это время с визгом выскочили две тоже голые девушки и побежали по коридору, преследуемые двумя уполномоченными, из коих один был во френче без галифе, а другой в галифе, но без френча. Все общество скрылось за дверью с надписью: «Для дам».
Губернатор постоял в раздумье, махнул рукой и отдал странное распоряжение. Оцепить гостиницу полицией, никого не впускать и никого не выпускать, а сам уехал.
14
Перевороту (фр.).
15
Это хорошо сказано! (фр.)