Страница 2 из 7
— Осень — чудо, — проговорил он, глядя на виноградную кровлю. Затем добавил, как бы про себя: — «В былые времена». Так странно это слышать от тебя.
Она молчала, обхватив колени, подтянув их к груди. Сидела с отрешенным видом, будто лишь сейчас задумалась над смыслом своих слов.
— Почему ты согласился? — наконец произнесла она.
— А ты?
— Сама не знаю, но я первая спросила.
— Мне показалось… — ответил он, — ну, в общем… чтобы снова пережить… не могу точнее это выразить. А ты?
— И я, пожалуй, точно не могу.
На огибающей кафе аллейке показался режиссер. Вид у него был развеселый, в руке он держал кружку пива.
— Вот они где, наши «звезды»! — воскликнул он и развалился в одном из кособоких креслиц, с довольным видом переводя дух.
— Только, пожалуйста, увольте нас от разговоров о преимуществах «прямого кино», — попросила она, — вы уже прочли нам достаточно лекций на эту тему.
Режиссер ни капли не обиделся и принялся непринужденно болтать. Говорил о фильме — о смысле новой версии, о том, зачем он столько лет спустя пригласил тех же актеров и почему в своем «римэйке» заострял черты оригинала. Он изрекал все это не впервые, — судя по тому, что слушали его без интереса, — но с явным удовольствием, похоже, больше для себя. Допив кружку, режиссер поднялся.
— Вот только надо, чтобы дождь пошел, — сказал он удаляясь, — просто грех снимать финал с насосами. — И, уже заворачивая за угол, уточнил: — Продолжим через полчаса.
Она взглянула вопросительно на спутника и, пожав плечами, покачала головой.
— В последней сцене дождь идет, — напомнил он, — я остаюсь там под дождем.
Она со смехом положила ему руку на плечо в знак того, что и сама прекрасно это знает.
— Этот фильм еще идет в Америке?
Выражение лица у него было слегка растерянное.
— Режиссер ведь нам его прокручивал одиннадцать раз! — засмеялась она еще громче. — Ну, в Америке его показывают иногда в киноклубах.
— Здесь тоже, — сказал он.
И вдруг спросил:
— А майор как поживает?
Она взглянула на него недоуменно.
— Говард, — пояснил он. — Я просил тебя поменьше ему улыбаться, но ты, конечно, не послушалась, хотя сцена эта не вошла потом в картину. — На мгновение он задумался. — Так я и не понял, почему ты согласилась стать его женой.
— Сама не знаю, — как-то по-ребячески ответила она, — по молодости лет. — Лицо ее смягчилось — видно, недоверие прошло и ей больше не хотелось говорить неправду.
— Чтобы досадить тебе — во-первых, — произнесла она спокойно, — хоть я, наверно, и сама не понимала этого. Ну, и потом, хотела побывать в Америке.
— Так что же? Говори? — спросил он.
— Мы вскоре разошлись: он не был создан для меня, я — для кино.
— Ты вообще исчезла с горизонта, почему ты больше не снималась?
— Таким, как я, — кто в первый раз успешно снялся по случайности, потому что лучше всех показал себя на пробах, — карьеру сделать нелегко. В Америке актеры очень профессиональны, а я вот раз снялась в одной части телесериала — и завалила роль: меня заставили играть богачку — желчную, завистливую, разве это на меня похоже?
— Я бы не сказал, ты выглядишь счастливой. Счастлива?
Она улыбнулась:
— Да нет. Однако у меня есть многое.
— К примеру?
— К примеру, дочь. Чудесная девчонка, на третьем курсе университета, мы с ней друг друга очень любим.
Он посмотрел на нее с недоверием.
— Уже больше двух десятков лет прошло, — заметила она, — почти целая жизнь.
— Ты по-прежнему необычайно хороша.
— Это грим, я вся в морщинах. Без пяти минут бабушка.
Они надолго замолчали. Из кафе доносились голоса, включили музыкальный автомат. Казалось, мужчина вот-вот заговорит, но он смотрел в землю, будто не находя слов.
— Расскажи, как у тебя сложилась жизнь, весь фильм хотел спросить и не решался.
— Конечно, — с готовностью согласилась она, — мне тоже хочется услышать, как все складывалось у тебя.
Тут из-за угла появилась синьорина Ферраретти — ассистентка режиссера, бесцеремонная дурнушка — тощенькая, круглые очки, на затылке хвостик.
— Синьора, пора гримироваться, — крикнула она. — Через десять минут уже съемка!
3
Звонок под навесом умолк. Вдали послышался перестук колес. Мужчина поднялся и сунул руки в карманы.
— Я провожу тебя на перрон.
Девушка решительно покачала головой:
— Не надо, это опасно.
— Все равно пойду.
— Прошу тебя!
— И вот еще что, — сказал он уже на ходу, — майор, я слышал, — донжуан, так что поменьше ему улыбайся.
Девушка взглянула на него с мольбой.
— О, Эдди! — воскликнула она полным муки голосом и протянула ему губы.
Он обхватил ее за талию — и поневоле она откинулась назад. Напряженно глядя ей в глаза, медленно приблизил губы к ее губам и страстно поцеловал. Поцелуй был крепкий и долгий, вокруг одобрительно зашушукались, кто-то даже присвистнул.
— Стоп! — крикнула хлопушка. — Сняли!
— Обед, — в мегафон объявил режиссер, — продолжим в четыре.
Члены группы стали разбредаться кто куда. Многие направились в кафе, другие подошли к фургончикам, стоявшим на площадке перед станцией. Мужчина снял плащ, повесил на руку. Они вышли последними на пустой перрон и двинулись в сторону набережной. Пучок солнечных лучей озарял ряд розовых домов, море было светло-голубое, почти прозрачное. На одном балконе появилась женщина, держа под мышкой таз, и принялась развешивать белье. Тщательно прикрепила пару детских штанишек и маечки. Потянула за веревку — и одежки заскользили по блоку, по натянутой между домами проволоке, развеваясь как флажки. Теперь они шли мимо образованной арками галереи, где были выстроены лотки, накрытые клеенкой, некоторые — с синим якорем и надписью: «Дары моря».
— Здесь когда-то находилась пиццерия, — заметил он, — помню как сейчас, называлась «У Пецци».
Женщина молча опустила глаза.
— Неужели ты забыла, — сказал он, — там была вывеска «Пицца навынос», я сказал тебе: «Давай-ка вынесем кусочек пиццы от Пецци», а ты засмеялась.
Они спустились по короткой лестнице, миновали переулок с аркой, соединявшей два окна. Шаги их по блестящей булыжной мостовой звучали коротко и звонко, как бывает на морозе, и от этого казалось: уже зима. Однако веял теплый ветерок, доносился аромат смолосеменника. Магазинчики на набережной были все закрыты, в кафе рядом со столами, перевернутыми кверху ножками, стояли сложенные друг на друга стулья.
— Прошла пора, — заметила женщина.
Он взглянул украдкой на нее — нет ли тут намека, — но решил оставить эту тему.
— Вон там открытый ресторан, — он указал кивком, — что скажешь?
Ресторанчик назывался «Устрица» — свайная постройка из дерева и стекла на линии прибоя, поблизости от голубых купален. На волнах качались две привязанные к сваям лодки. Часть окон была зашторена циновками, а на столах средь бела дня горели лампы. Посетители — немногословные супруги-немцы средних лет, два юных интеллектуала, блондинка с собакой — последние отдыхающие. Они сели за угловой столик, подальше от остальных. Официант, должно быть, их узнал, так как поспешил к ним со смущенным видом, стараясь выглядеть радушным. Заказали камбалу на пару и шампанское, глядя, как ветер гонит облака и горизонт меняет краски. Сейчас граница между морем и небом стала ярко-синей, а высокий мыс, замыкающий залив, — зеленовато-серебристым, точно глыба льда.
— Невероятно, — помолчав, произнесла она, — целый фильм за двадцать дней — абсурд, некоторые сцены снимали вообще без дублей.
— Методы авангарда, — с улыбкой ответил он, — этакая лжекиноправда. Слишком дорого сейчас снимать кино, вот поэтому, бывает, фильмы делают и так. — Он принялся скатывать хлебные шарики и выкладывать их в ряд перед тарелкой. — Тоже мне, Ангелопулос, — пробормотал он со смешком, — хочет сделать, как в «Комедиантах», — зрелище внутри зрелища и чтобы мы играли самих себя. Ну, ладно — песни той поры и планы-эпизоды, но чем же он заменит миф и трагедию?