Страсти по разрядке

— Вы живете старыми понятиями, — возразил Солсбери. – Ваша книга о нашей элите относится к тем временам, когда евреи, даже богатые, были еще в ней некими париями, людьми второго сорта. С тех пор все сильно изменилось, и это хорошо. Америка – общество многоэтническое, и все этнические группы должны быть равны. Плохо другое. Среди евреев выросли экстремистские группы, вступившие в союз с военными концернами. Несколько лет назад наши банкиры, опасаясь инфляции, потребовали ограничить аппетиты Пентагона. И Никсон пошел, даже побежал за этой волной. Он обманул тех, кто считал его антикоммунизм гарантией их постоянного процветания на военных заказах. Такой президент им больше был не нужен. Те самые консерваторы, которые каждый год устраивают в конгрессе битву за военный бюджет, оказались самыми ретивыми участниками комиссий по расследованию уотергейтского дела и довели его до грани импичмента. Но Уотергейт был, конечно, только удобным предлогом.

На прощание Солсбери сказал:

— Поймите меня правильно, мне Никсона не жалко, он во многом был подонок. Жаль только, что с ним расправились те, кто потом расправится с разрядкой.

В то время прогноз Солсбери показался мне чересчур эмоциональным. Мне казалось: не может же быть, чтобы разрядка висела на одном Никсоне и чтобы она не нравилась большой части местной элиты. И проблема эмиграции евреев, которую поднял Солсбери, казалась тогда неспособной подорвать договоренности с нашей страной. Но прав оказался мой друг из «Нью-Йорк таймс», а не я. Он, конечно, знал свою страну лучше.

В том же августе я возобновил знакомство с Авереллом Гарриманом. мультимиллионером, бывшим послом США в СССР (в годы войны). Одно время он был губернатором штата Нью-Йорк и одним из самых влиятельных лидеров демократической партии. Я с ним встречался и в Москве в один из его приездов, но разговор тогда получился не из приятных. Поэтому я решил позвонить и посоветоваться с Майком Форестоллом, еще одним старым приятелем, который в прошлом был помощником президентов Джона Кеннеди и Линдона Джонсона, а теперь стал партнером богатой адвокатской фирмы на Уолл-стрите. После трагической гибели отца Майка Гарриман взял его, тогда молодого человека, под свое покровительство и всячески способствовал его карьере.

— Да позвони ему напрямик, — сказал Майк. — Он с тобой охотно увидится.

И дал прямой телефон. Гарриман отреагировал даже радостно и пригласил нас с Мариной в гости в свое загородное поместье под Нью-Йорком в ближайшую же субботу.

Ехать надо было на поезде, но, когда мы приехали на вокзал, выяснилось, что поезда не ходят. Я тут же перезвонил Гарриману, и тот выслал за нами лимузин, назначив встречу через час у гостиницы «Коммодор». Стоял необыкновенно жаркий даже для летнего Нью-Йорка день, и мы за час ожидания успели купить себе купальные принадлежности, справедливо рассудив, что в усадьбе мультимиллионера не может не быть бассейна.

Черный лимузин нетерпеливо вырвался на автостраду и взял курс на север. Он несся быстро, не обращая внимание на ограничения максимальной скорости в 55 миль. Через полчаса требовательно загудел телефон в машине (что в то время было большой редкостью). «Где вы?» — спросил мужской голос. «Теперь уже совсем недалеко», — ответил шофер и сообщил наши координаты. «Губернатор ждет вас», — пояснил он, отключив телефон.

Скоро лимузин свернул с автострады, круто взял вверх по узкой дорожке, миновал вывеску: «Внимание! Частная собственность! Не нарушать!» — и, оказавшись на безлесном плоскогорье, остановился у большого одноэтажного здания.

Гарриманы действительно ждали нас у круглого бассейна. Высокий Аверелл в трусах и летней рубашке, выглядел еще молодцом, несмотря на свои восемьдесят три года. Его жена, ярко-рыжая 55-тилетняя Памела радушно улыбалась, приглашая переодеться в близлежащем чайном домике.

— Надеюсь, — сказала она, — вода не покажется вам слишком теплой. Аверелл любит, когда ее подогревают.

Вода была, как в Гаграх в июле, только что несоленая.

— В ожидании ланча мы немного подкреплялись, — сказал Гарриман. – Не хотите ли?

Он протянул нам баночку с сушеными зернами пшеницы.

— Очень калорийны, хорошо усваиваются и не отягощают желудок, — пояснил он.

Хозяйка внимательно разглядывала Марину.

— Мы обычно ланчуем рано, но сегодня задержались из-за этой железнодорожной аварии, – сказала она. – Но говорят, сообщение восстановится через полтора часа, так что ваш обратный путь обеспечен.

«Стерва эта миллионерша, — подумал я. — Выпроваживает, едва встретив. Да еще выговаривает за опоздание не по нашей вине». Впрочем, мне показалось, что и самого Гарримана слегка покоробило от этой бестактности.

У плетеного кресла Памелы зазвонил телефон.

— Наконец-то ланч подан, — сказала она. – Встретимся через десять минут в доме. Вас это устроит?

Ланч не произвел на нас особого впечатления. Протертый суп из каких-то овощей, ростбиф, крем-карамель. Однако вино было не калифорнийское, а из Франции, и притом хорошее.

— А теперь, — сказал Гарриман, поднимаясь из-за стола, — мы оставим дам посудачить, а сами удалимся в библиотеку к сигарам и коньяку.

Из больших окон этой просторной комнаты открывался вид на много километров. Имение расположилось на плоской вершине высокой горы, откуда полого спускались луга, окаймленные на горизонте темной зеленью лесов.

— В Москве интересуются вашей оценкой текущей ситуации в наших отношениях, — начал я.— Там рассчитывают, что наши друзья в Америке помогут сохранить разрядку, на которую потрачено столько усилий с обеих сторон.

— В Москве интересуются моим мнением? Я польщен.

Было видно, что это действительно так. Он задумчиво глядел в противоположную сторону от наших кресел, туда, где на полированном столике стояла статуэтка балерины работы Дега. Где в этот момент были его мысли? В железнодорожном салон-вагоне, в котором он в 1920-х годах вместе с Львом Троцким, еще сравнительно молодым наследником своего отца, богатейшего промышленного магната, ехал осматривать марганцевые рудники в Чиатурах, которые советская власть собиралась, да так и не собралась сдать в концессию? В приемной Уинстона Черчилля, где он еще до Москвы представлял Рузвельта во время войны? В маленькой комнате рядом с кабинетом Сталина в Кремле, где он пил грузинское вино с советским вождем после бурных дискуссий о втором фронте?

— Передайте в Москву, — сказал он, наконец, — что друзья России здесь делают немало для сохранения разрядки. Вы знаете – я сейчас не у дел. Республиканцы – не моя администрация. Никсон со мной не советовался, нового президента я мало знаю. Я высокого мнения о госсекретаре. Это способный, хотя и не простой человек. В Москве его, кажется, любят. Но вам нужны и более давние и надежные друзья вроде меня.

— Я на днях выступал перед сенатской комиссией, — продолжал Гарриман. — Их интересует, можно ли доверять России. Мое мнение на этот счет вполне определенное. Могу вам дать текст своего выступления. Думаю, оно в Москве понравится. Но отвечать на их вопросы нелегко. Среди сенаторов много таких, кто ориентируется на кратковременные соображения. Я-то им отвечу, и мой голос что-то для них значит. Меня нельзя заподозрить в слабости к большевикам. Все знают, что я всегда исходил из интересов Америки.

При этих словах я вспомнил, как жестко высказывался Гарриман в адрес Советского Союза во времена Трумэна, с которым он неплохо сжился, как в свое время и с Рузвельтом. Но теперь вспоминать об этом не было смысла. Уже много лет подряд Гарриман играл весьма положительную роль, сдерживая силы, старавшиеся сорвать примирение. Я спросил:

— Что сейчас больше всего мешает продолжению линии, начатой в последние годы?

— Я бы сказал, что больше всего мешают слухи, которые вы, русские, плохо опровергаете. Приведу примеры. Они серьезные, и я хочу, чтобы на них обратили внимание в Москве. Это не просто слухи, об этом говорят влиятельные люди в нашем правительстве и конгрессе. Например, зачем вам нужно именно сейчас менять свои танки в Европе?