На Старой площади

Я возразил, что создание в США системы ПРО только подстегнёт гонку вооружений, поскольку Советскому Союзу придётся искать адекватный ответ. Самое простое, самое дешёвое и самое эффективное — ещё больше усилить наш наступательный ракетный потенциал. Все равно СОИ не даст полной защиты от наших ракет.

Никсон сказал, что, по мнению американских военных, русские тоже тайно приступили к работам по созданию своей ПРО. Об этом, как они считают, говорит строительство новой радарной станции в Сибири. Если это так, то США могли бы даже поделиться с Россией противоракетными технологиями. Тогда речь пошла бы не о ядерном соперничестве, а о сотрудничестве. Это было бы большим шагом вперед.

— Но до сих пор, — добавил Никсон, — эти вопросы с вашими людьми не обсуждаются, хотя до Женевы осталось меньше месяца.

Я ответил, что если американская сторона поднимет этот вопрос на встрече в верхах в порядке сюрприза, то из этого, конечно, ничего хорошего не получится. Горбачев к СОИ относится отрицательно, а предложение поделиться технологией без специального разговора между экспертами только вызовет подозрения.

Мы ещё поговорили, но всё, что Никсон хотел, он сказал. Пора была расставаться.

В тот же день я вылетел в Вашингтон для встречи с Джеком Мэтлоком. Это был карьерный дипломат, начавший свою работу в госдепартаменте ещё в 1956 году. Три срока прослужил в посольстве в Москве и неплохо знал нашу страну. До назначения в Национальный совет безопасности (т.е. в аппарат Белого дома) в качестве специального помощника президента по делам СССР он успел два с лишним года поработать послом в Праге. Помощником президента он работал с 1983 года и в этом качестве как-то приезжал в Москву и заходил на беседу к В. Загладину, где мы впервые познакомились. Через два года после нашей новой встречи в Вашингтоне ему предстояло стать послом в Москве, где он оставался практически до распада Советского Союза. Но тогда мы об этом знать не могли.

Мэтлок сказал, что нам лучше всего встретиться за пределами Белого дома (точнее, примыкающего бывшего здания госдепартамента, где находился его кабинет), причём вечером после окончания официального рабочего дня. Он подхватил меня на близлежащем перекрестке и некоторое время возил по городу, прежде чем предложить ужин в одном из ресторанов Джорджтауна. Не знаю, чем было вызвано это подобие конспирации. Мэтлок был приятный, располагающий к себе человек, с которым мы беспрерывно проговорили несколько часов, сидя в машине, а потом в ресторане.

С самого начала он сказал, что принимает участие в подготовке женевской встречи и, возможно, будет на ней присутствовать. Он практически повторил слова Никсона о заинтересованности Рейгана в успешной встрече с Горбачевым, но в отличие от Никсона не выражал недовольства ходом её подготовки. Тем не менее он признал, что обстановка вокруг Женевы складывается сложная, на президента оказывают сильное давление Пентагон и ЦРУ. Они особенно насторожены по поводу уступок, на которые Рейган может пойти, если вдруг поддастся «шарму Горбачева».

Меня же больше всего интриговало, является ли идея совмещения Договора по ПРО с СОИ личной инициативой Никсона или же предложением, получившим одобрение Рейгана. Мэтлок подтвердил, что Рейган воспринял эту идею как свою и что он будет с ней выступать в Женеве.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что такая постановка вопроса не встретит согласия Горбачева и что поэтому женевская встреча не даст полезного результата.

— Идея Рейгана в том, — возразил Мэтлок, — что без СОИ не может начаться радикальное сокращение стратегических вооружений. Это принципиальная позиция наших военных, и не думаю, что президент от неё отойдет.

— Но без детальных переговоров экспертов, — заметил я, — дело не сдвинется с мертвой точки. Предложите хотя бы провести переговоры по этим вопросам, тогда Женева даст хоть какой-то прогресс в отношениях.

— Так далеко мы ещё не смотрим, — как бы подвел итог Мэтлок. — Для нас будет прогресс, если лидеры договорятся о двух-трех новых встречах, по одной до конца второго срока президентства Рейгана.

В тот же вечер я улетел обратно в Нью-Йорк, а ещё через пару дней в Москву. Вернувшись на работу, я первым долгом доложил о своих встречах Вадиму Загладину. Тот сказал, что всё это очень интересно, но, чтобы избежать «испорченного телефона», мне надо лично пойти к помощнику генсека А.М. Александрову-Агентову и рассказать ему, как было дело. Тут Вадим снова проявил недюжинную осторожность. Поскольку генсек его с собой в Женеву не брал, то безопаснее всего было «не высовываться». Но Загладин знал цену моей информации и, как хороший чиновник, не хотел, чтобы она пропадала даром.

Заключительный аккорд

Александр Михайлович меня внимательно выслушал и предложил сказанное изложить в докладной записке генсеку. Что и было сделано в тот же день и вручено Александрову. Никакой реакции ни из аппарата генсека, ни косвенно, через Загладина не последовало. Я не удивлялся и продолжал работать.

Встреча в верхах состоялась, наша официальная оценка её была положительной, и я был доволен, считая, что посильную лепту все же внёс.

Но где-то в декабре, читая шифровки из США, я с удивлением увидел донесение А. Добрынина, касающееся моей персоны. Посол жаловался — практически в Политбюро — что я, во-первых, вел якобы несанкционированные переговоры с лидерами Всемирного еврейского конгресса, которые противоречили утверждённой свыше линии советского посольства. Во-вторых, я, будучи в США, вел несанкционированные переговоры с чиновником из Белого дома, не ставя об этом в известность посольство. Со стороны посла жаловаться на действия сотрудника ЦК поверху было необычной практикой. Такого рода межведомственные претензии нормально регулировались на более низком уровне. На моё обращение к Вадиму Загладину тот ответил, чтобы я не придавал большого значения доносу Добрынина, который славился своей болезненной ревностью.

В этом свойстве высокопоставленного дипломата я убедился, ещё работая в ООН. Тогда я регулярно встречался с мультимиллионером А. Гарриманом, каждый раз имея на то поручение из Москвы. Поскольку поручения шли через наше нью-йоркское представительство при ООН, эти встречи не были в компетенции посольства. Добрынину стало об этом известно, и он решил донести на меня резиденту КГБ в Нью-Йорке Б. Соломатину. Встретив его в здании ООН, он спросил: «А Вам известно, что Меньшиков встречается с Гарриманом?». На что Борис ответил кратко: «известно» — и об этом разговоре сообщил мне, добавив: «Будь осторожен, это опасный человек». И вот эта низменная склонность посла вновь проявлялась.

Все же я послушался Загладина и не стал искать защиты у Б.Н. Пономарева. Но дело на этом не закончилось. Меня вызвал Анатолий Черняев и стал расспрашивать о еврейской части претензий Добрынина. Выслушав мои объяснения, сказал в сердцах: «Напрасно ты ввязался в эти еврейские дела». На моё недоумение Анатолий объяснил, что своей реляцией Горбачеву я будто бы сильно навредил Арбатову, который долгое время информировал наше руководство, что именно американские еврейские круги якобы возражали против прямой эмиграции в Израиль через Румынию, т.к. хотели, чтобы побольше советских евреев направлялось именно в США. Напомним, что это было время, когда из СССР практически прекратилась эмиграция евреев, и десятки тысяч отказников со сломанными судьбами тщетно ждали решения своей судьбы. А донесения в арбатовском духе только усугубляли их трагедию.

Я, разумеется, не знал о том, что именно Арбатов сообщает наверх. Но даже если бы знал, то все равно доложил бы Загладину и Горбачеву об истинной позиции Бронфмана и не пошёл бы на фальсификацию. Но почему донос Добрынина пришелся только на декабрь, хотя моя встреча с Бронфманом была в сентябре? Ответ мог быть только один. Арбатов узнал о моей записке поздно, и понадобилось время, чтобы настроить соответствующим образом Добрынина. А настраивать его было совсем несложно, потому что он и сам, по-видимому, докладывал в Москву неверную информацию.