Разрыв

Однако, еще дня два-три послѣ того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себѣ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совѣстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что дѣлать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдѣлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не рѣшалась: Иванъ Карповичъ не терпѣлъ слезъ. Наконецъ Тишенко рѣшился. Онъ что то не потрафилъ по службѣ, получилъ легкое замѣчаніе и пришелъ домой къ обѣду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.

— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мнѣ надо поговорить съ тобой.

Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолкѣ, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нѣсколько разъ прерывалъ рѣчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсѣмъ злобнымъ голосомъ:

— Ты мнѣ не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?

— Вся ваша воля… — отвѣтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.

Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себѣ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушкѣ.

— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имѣю въ отношеніи тебя обязанности… я человѣкъ увлекающійся, но честный, и помогу тебѣ устроиться…

— Нешто вы хотите прогнать меня? — перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.

— Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ, не уйду, — продолжала Аннушка, и губы ея сжались такъ крѣпко, въ глазахъ засвѣтилась такая твердая рѣшимость, что Иванъ Карповичъ растерялся. Оба молчали.

— Какъ же ты не уйдешь? — началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, — если я тебѣ говорю, что незачѣмъ намъ жить вмѣстѣ, что я тебя разлюбилъ…

Аннушка снова потупилась.

— Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ… — тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.

— Очень мнѣ надо! — съ откровенной досадой проворчалъ онъ.

— Мнѣ отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ! — говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, — я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на шеѣ, да душа — только у меня всего имущества; гдѣ моя душа пристала, тамъ мнѣ и быть. Что вы меня разлюбили — это ваша воля, а уйти отъ васъ мнѣ никакъ нельзя… Помереть лучше…

— Скажите, какъ трогательно! — прервалъ Тишенко, — не безпокойся, матушка, цѣла будешь. Повторяю тебѣ: я человѣкъ не дурной и о тебѣ позабочусь. На улицѣ не останешься. Прачечную, бѣлошвейную, модную мастерскую открой — что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.

— Не надо мнѣ ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.

Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсѣмъ обезсиленный волненіемъ и гнѣвомъ, въ поту и осипшій.

— Охъ, не могу больше! — въ отчаяніи застоналъ онъ, — пошла вонъ!..

Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушкѣ на кухню. Молодая женщина сидѣла за шитьемъ.

— Я ухожу, Анна, — сказалъ онъ спокойно какъ могъ, — вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здѣсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, — добромъ, правду сказать, не за что, — а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.

Аннушка затворила за бариномъ подъѣздъ, сѣла въ передней на стулъ и просидѣла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонарѣ вспыхнулъ газъ, — Аннушка сидѣла, какъ мертвая, не мѣняя ни позы, ни выраженія въ лицѣ. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видѣла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой головѣ не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсѣмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бѣдою мозгу…

Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мѣстѣ и оцѣпенѣлъ отъ изумленія.

— Да, что ты шутки со мною шутишь?!.- закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза — неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свѣтомъ зрачковъ — на красное, искаженное гнѣвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:

— Не… пой… ду…

Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…

— У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то сѣрые, свинцовые… — подумалъ Тишенко; — эта перемѣна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, — ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумѣніи, совсѣмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдѣлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, — онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нѣмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко — человѣкъ раздражительный до самозабвенія; года два тому назадъ, въ минуту бѣшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати вѣсомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! — знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! — громко подумалъ Иванъ Карповичъ, — какіе у нея — коровы — аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на бѣлое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!

Мысль о притворствѣ Аннушки понравилась Ивану Карповичу; онъ съ удовольствіемъ остановился на ней.

— Погоди же! — волновался онъ, — утромъ я тебѣ покажу, какъ играть комедіи. Не уходишь честью, — за городовымъ пошлю… да!.. Ночью не стоитъ заводить исторію, а чуть свѣтъ…

Спать онъ не могъ. Фигура Аннушки, понуро сидящей въ передней, медленно плавала передъ его глазами, отгоняя дремоту отъ его изголовья.

— Боюсь я что ли ее? — проворчалъ онъ, и гордость гнѣвно забушевала въ немъ.

Безсонница продолжалась, тоска и гнѣвъ росли; къ нимъ прибавилась головная боль съ сердцебіеніемъ, стукотней въ виски, дурнымъ вкусомъ во рту… Иванъ Карповичъ не вытерпѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ и пошелъ провѣдать Аннушку. Та же неподвижная фигура на стулѣ встрѣтила его тѣмъ же стекляннымъ взглядомъ… Не спитъ!..

Тишенко открылъ ротъ, чтобы выбраниться, но осѣкся да полусловѣ. Морозъ побѣжалъ мурашками у него по спинѣ, волосы на головѣ зашевелились… Онъ быстро отвернулся и почти побѣжалъ назадъ въ спальню. Когда онъ сѣлъ на кровать, то почувствовалъ, что его бьетъ сильная лихорадка — все тѣло мерзнетъ и дрожитъ, точно въ каждую жилку его вмѣсто крови налита ртуть. Онъ слышалъ, какъ бьется сердце — часто и гулко, словно въ пустотѣ, и ему, дѣйствительно, казалось, будто въ груди его образовалась какая-то огромная яма, гдѣ медленно поднимается и опускается, какъ шаръ, истерическое удушенье…

— Я, кажется, очень испугался… — шепталъ онъ, уткнувъ лицо въ подушку, но не смѣя погасить свѣчу, — это… это очень странно и глупо… никогда въ жизни я ничего не боялся… но она такая чудная… О, подлая! до чего довела! — вскрикнулъ онъ со скрипомъ зубовъ, всталъ и принялся ходить по спальнѣ.

Ходьба помогла ему. Истерическій шаръ отошелъ отъ горла. Иванъ Карповичъ ходилъ, думалъ и удивлялся: обыкновенно, онъ размышлялъ сосредоточенно, солидно и нѣсколько медлительно — теперь же въ головѣ его кружился такой быстрый и безпорядочный вихрь думъ, желаній и плановъ, что ему даже странно дѣлалось, какъ одинъ случай можетъ породить такое громадное и неугомонное движеніе мысли.