Уголовная чернь

Александръ Амфитеатровъ.

Уголовная чернь.

…Недавнее сенсаціонное убійство навело нашу беседу на тему объ учащеніи въ после днее десятилетіе преступленій съ амурно-психологической подкладкой…

— Вы, кажется, изволили сказать: «преступленіе»? остановилъ меня мой собесе дникъ — одинъ изъ крупне йшихъ представителей уголовной адвокатуры. Вотъ ужъ напрасно. Никакого преступленія въ этихъ случаяхъ не бываетъ… Неподходящій терминъ.

— Какъ-же назвать иначе?

— Да какъ угодно: трагическое похожденіе, приключеніе съ несчастнымъ исходомъ, а лучше всего — безхарактерная дурость, пресле дуемая такими-то и такими-то статьями уложенія о наказаніяхъ.

Онъ наморщилъ брови и сожалительно пожалъ плечами.

— Ну, какіе это преступники? Ихъ и судить-то срамота: только отнимаютъ золотое время у господъ присяжныхъ засе дателей да представителю съ членами даютъ развлеченіе — вроде какъ-бы прочитать французскій бульварный романъ. Преступленіе предполагаетъ злую волю. А тутъ не то, что злой — никакой воли нетъ. Это не преступники, а такъ… палилки… Ихъ не столько судить, сколько сечь требуется…

— Вотъ тебе разъ! Нашелъ панацею, нечего сказать!

— Позвольте, позвольте! Вы меня не ловите на слове: я говорю не о карательномъ се ченіи во вкусе князя Мещерскаго, и не о се ченіи педагогическомъ во вкусе его достойнаго сподвижника Шперка, но о се ченіи лечебномъ.

— Да такого не бываетъ.

— Ну, ужъ теперь моя очередь воскликнуть: вотъ тебе разъ! А, чемъ-же мы все лечимся, когда у насъ расшатываются нервы или шалитъ спинной мозгъ?

— По вашему, значитъ, — что вода и электричество, что розги, — одно и то же?

— Благороднее по наименованію и способу экзекуціи, но эффектъ, разуме ется, одинаковый… Вы душъ Шарко пробовали?

— Охъ, пробовалъ…

— Подъ этою водяною розгою вы не простоите такъ долго, какъ подъ древесною. А хорошій электрическій токъ? У меня вотъ писцовая боле знь — такъ, бывало, когда NN пуститъ токъ отъ локтя въ кисти руки, кричу на крикъ, точно мужикъ, котораго дерутъ по мірскому приговору. Потому что нетъ никакой возможности терпеть: прямо истязаніе. Теперь лечусь массажемъ, и опять-таки выходитъ что-то вроде порки. А когда tabes лечатъ — подве шиванія эти? Дыба, ведь, сущая дыба! Да я лучше и впрямь лягу подъ розги и съ благодарностью приму сотню горячихъ на мое привилегированное тело. Темъ более, что оно помогаетъ. Есть-же легенда, будто знаменитый «бе лый генералъ» избавлялся отъ физическаго упадка темъ, что приказывалъ себя драть не на животъ, а на смерть… Ну-съ, а большинство, какъ вы называете, преступленій нашихъ палилокъ — именно преступленія физическаго упадка. Это — преступленія слабыхъ, разстроенныхъ организмовъ, преступленія мозга, отравленнаго и скверною насле дственностью, и благопріобре тенными прелестями: алкоголизмомъ, всякими милыми боле знями и отроческими «пороками», привычкой нервировать, потому что это интересно, (да-съ! въ нервированіе люди втягиваются такъ-же, какъ въ запой), страстью къ бульварному обществу — къ бульварной праздности, бульварнымъ шатунамъ-товарищамъ, бульварнымъ де вицамъ, бульварной газете съ бульварнымъ романомъ-фельетономъ. Я насмотре лся на эту quasi-уголовную публику. Во-первыхъ, подавляющій процеить ея состава, — то, что вы называете — полуинтеллигенты: люди не съ образованіемъ, но и не безъ образованія; дикари, хватившіе верхушки культуры и — увы, какъ всегда почти бываетъ, верхушки не доброде телей ея, но пороковъ. Речи ихъ на суде глубоко характерны. Они очень любятъ говорить и очень любятъ копаться въ себе, анализировать — совсемъ во вкусе героевъ новаго бульварнаго романа…

— Полно вамъ! Где-же герои бульварныхъ романовъ анализируютъ, копаютъ въ себе? Понсонъ-дю-Терайль, Монтепэнъ, Габоріо — сама прямолинейность. У нихъ подлецъ — такъ ужъ подлецъ, доброде тель — такъ ужъ доброде тель: будь она своевременно на месте Евы, змій отползъ-бы отъ нашей праматери ни съ чемъ, и мы по сіе время благополучно жили-бы да поживали въ эдеме, слушая райскіе напевы… Вспомните-ка, что сказалъ о «Рокамболе» Глебъ Успенскій, какъ одобрилъ онъ именно его прямолинейность и ею объяснилъ успехъ романа во французскомъ рабочемъ классе. Рабочему, говорить онъ, идеалъ нуженъ, но идеалъ, воплощенный въ ре зкихъ наглядныхъ краскахъ, чтобы можно было усвоить его быстро и це пко; вдумываться и анализировать ему некогда. Онъ читаетъ какого-нибудь «Рокамболя» и радъ: написано ловко, занятно и — какъ разъ по пониманію и вкусу. Каждый злодей кричитъ: ненавидь меня! Каждая доброде тель: симпатизируй мне!.. Когда Понсонъ-дю-Терайль писалъ «Рокамболя», рабочіе и работницы засыпали это письмами: неужели онъ будетъ такъ жестокъ, что не сде лаетъ счастливою раскаявшуюся гре шницу Баккара и т. п. Онъ и выдалъ ее за какого-то графа.

— Батюшка! Вы ужасно отстали, — перебилъ меня адвокатъ. — Это все было, но прошло и быльемъ поросло. Бульварный романъ романтическій, слагавшійся изъ сказокъ, небывало чудесныхъ авантюръ съ попереме ннымъ чередованіемъ крайностей доброде тели и крайностей порока — миновалъ. Миновала и простодушная мода, чтобы, въ конце концовъ, порокъ былъ наказанъ, — доброде тель торжествовала, а читатель-интеллигентъ проливалъ слезы умиленія. Современный бульварный романистъ о себе возмечталъ. Онъ, теперь, и натуралистъ, и психологъ, и идеологъ. Онъ старается вглубь хватить и даже въ самомъ слоге серьезничаетъ, копируетъ, т. е., лучше сказать, каррикатуритъ писателей настоящихъ, — прячетъ шутовскую, украшенную ослиными ушами, голову подъ беретъ Гамлета à la fin de siècle. Прежній бульварный романъ безповоротно осуждалъ преступленіе или, до крайней мере, виделъ въ немъ явленіе безусловно отрицательное — объектъ общественной борьбы. Современный бульварный романъ, — въ погоне за теми-же «челове ческими документами», какъ и большая беллетристика, — не судить преступленіе, но видитъ въ немъ только фактъ наблюденія — фактъ, который надо объяснить и извинить теми или другими мотивами. Такимъ образомъ, бульварный романъ добраго стараго времени вводилъ въ робкое сознаніе полупросве щенныхъ массъ типы идеальнаго порока и идеальной доброде тели, ре зко очерченные, точно разграниченные. Бульварный-же романъ новый вне дряетъ въ то же сумеречное, предразсве тное сознаніе безтолковые типы Гамлетиковъ мелкой воды, до того потерявшихся на распутьи между добромъ и зломъ, что и читателя они заставляютъ вместе съ собою недоуме вать: где добро, где зло, где истина, где ложь? Куда итти — направо или налево? Не есть-ли преступленіе — подвигъ, а подвигъ при изве стныхъ обстоятельствахъ не можетъ-ли обратиться въ преступленіе? Все герои современнаго бульварнаго романа страдаютъ роковымъ раздвоеніемъ духа и симпатій. Прежній классическій подлецъ по натуре и профессіи, подлецъ изъ любви къ искусству, переродился въ подлеца по неблагопріятному стеченію обстоятельствъ, по насле дственности, по зависимости отъ среды. Подлецъ современнаго бульварнаго романа — фигура почти демоническая: «я подлецъ по отношенію къ тебе, для себя — правъ», какъ писалъ жене предсмертную записку некій палилка Васильевъ, наме реваясь убить себя и свою любовницу… А демоническія фигуры, какъ-бы грубо ихъ ни рисовали, всегда привлекательны и заманчивы. Ахъ, молъ, какъ все это хорошо, прекрасно и возвышенно! Ахъ, неужели мы сами такъ жалки и ничтожны, что не въ состояніи будемъ того же проде лать? А тутъ еще — на грехъ мастера нетъ — какой-нибудь револьверишко въ кармане. Спрашивается: что-же еще де лать съ револьверомъ человеку, насквозь пропитанному бульварной мелодрамой и бульварнымъ романомъ, какъ не репетировать при помощи его уголовныя операціи героевъ этихъ романовъ и мелодрамъ: благородно карать измену и порокъ, «сводить расчетъ съ судьбою и неблагопріятными житейскими обстоятельствами», «ставить кровавую точку въ заключеніе долголе тняго мучительнаго самоанализа» и т. п.?!

— Ну, вотъ вы и увлеклись: теперь у васъ во всемъ виноваты бульварные романисты.