Умница

— Нѣтъ, для васъ не секретъ, потому что вы ему содѣйствовали: мало надѣясь на справедливость флорентинскаго суда и его способность оцѣнить ваше краснорѣчіе, я, на всякій случай, раздала нѣсколько тысячъ франковъ вашему ареопагу за освобожденіе Люнди…

— Такъ что, когда я говорилъ…

— Дѣло было уже рѣшено заранѣе.

— И, слѣдовательно, моя рѣчь…

— О! она была превосходна!

— Но ее уже не зачѣмъ было говорить!… Боже мой! бѣдная, бѣдная моя родина! Какъ низко она пала!

Признаюсь, я испугалась. Никогда въ жизни я не видала такого отчаянія у мужчины: Лега почти упалъ въ кресло, уронилъ голову на столъ и плакалъ, какъ женщина… На силу я отпоила его водой.

— Послушайте, княгиня, — сказалъ онъ между извиненій, — я долженъ быть съ вами откровеннымъ. Сейчасъ вы были такъ любезны и великодушны со мною, что я ничего не могу сказать противъ васъ… я васъ уважаю. Но, — признайтесь по совѣсти, — развѣ я неправъ? Я былъ опрометчиво невѣжливъ къ вамъ въ своей рѣчи, — но, согласитесь, тяжело гражданину видѣть, какъ богатая иностранка держитъ у своихъ ногъ весь свѣтъ, всю силу и славу его отечества. Я имѣлъ честь быть приглашеннымъ на одинъ изъ вашихъ баловъ, — этого вы, конечно, не помните, — и видѣлъ въ вашей свитѣ лучшихъ нашихъ поэтовъ, ученыхъ, пѣвцовъ, художниковъ… Все это преклонялось предъ вами, ползало, льстило, а вы обращались съ ними, какъ царица со своими рабами… нѣтъ, хуже, чѣмъ съ рабами — какъ съ лакеями! и вотъ, теперь, вдобавокъ ко всѣмъ оскорбленіямъ, оказывается, что ваши деньги выше даже нашего правосудія. У насъ нѣтъ суда для васъ! Бѣдная Италія!

Я отвѣчала, что, конечно, это весьма прискорбно, но я лично тутъ рѣшительно не при чемъ, и вольно же итальянцамъ до того распустить себя, что за чинквелиру они готовы зарѣзать родного отца!..

Весьма скоро мы стали съ Лега большими друзьями, и мало до малу онъ въ меня влюбился. Сперва онъ, бесѣдуя со мною, все какъ — говорятъ наши русскія барышни — толковалъ объ «умномъ»: о своей Италіи, о будущемъ демократіи, о соціальной реформѣ, - словомъ, развивалъ меня и посвящалъ въ свою вѣру. Мнѣ всѣ эти предметы были, конечно, мало интересны, но поддерживать разговоръ я могу, о чемъ угодно, а Лега, когда настраивался на патріотическій ладъ, былъ очень красивъ: лицо поблѣднѣетъ, глаза засверкаютъ… картина, да и только! Потомъ онъ сталъ знакомить меня съ итальянской литературой — началъ съ сатиръ Джусти, а кончилъ… сентиментальщиной Стеккети!.. Отсюда уже не долго было до объясненія въ любви. Мы сошлись. Я, какъ всегда во всѣхъ своихъ дѣлахъ, мало скрывалась; стали сплетничать о разводѣ съ княземъ, о бракѣ съ Лега. Онъ, чудакъ, кажется, и самъ вѣрилъ, что мы уже не разстанемся. Онъ взялъ на себя завѣдывать моими дѣлами, распоряжался деньгами, ни въ чемъ не стѣснялъ себя. Все мое — было его. Сперва Лега мнѣ нравился, но потомъ, въ одинъ прекрасный день, вся эта любовная исторія мнѣ надоѣла, и я объявила Морицу:

— До свиданія, мой дорогой! Завтра я ѣду въ Парижъ…

— Какъ въ Парижъ?

— Такъ въ Парижъ. Что дѣлать? — дѣла, заботы…

— А я?!

— А ты останешься во Флоренціи.

— Когда же ты вернешься?

— Никогда.

— Это что за шутка?

— Безъ всякихъ шутокъ — мы разстаемся навсегда.

— Ты измѣняешь мнѣ? разлюбила?

— Если хочешь, да… А, впрочемъ, я никогда и не любила тебя…

— Что такое?!

Стоитъ онъ, бѣдный, — потерянный, блѣдный, жалкій, — ничего не понимаетъ… лепчетъ:

— Позволь, — а наши отношенія, наша связь… что же они значили?

— А значили они, любезнѣйшій мой, то, что вы ужъ черезчуръ много говорили въ вашей рѣчи за Люнди о безкорыстіи, неподкупности, соціальной честности. Вотъ мнѣ и захотѣлось испытать васъ: каковы-то вы сами не на словахъ, а на дѣлѣ? — и оказались вы тоже субъектомъ весьма удобопокупаемымъ и небрезгливымъ. По крайней мѣрѣ, «черпать изъ грязнаго источника» — видите, какъ я помню вашу рѣчь! — и деньги, и ласки вы нимало не стѣснялись, не уступая въ этомъ отношеніи никому изъ вашихъ соотечественниковъ…

Я думала, что Лега убьетъ меня: такимъ звѣремъ онъ кинулся ко мнѣ, - но у меня былъ револьверъ на-готовѣ. Слава Богу, не пришлось пускать его въ ходъ… Лега опамятовался, схватился за голову и выбѣжалъ изъ комнаты… Больше я не видала его. Тѣмъ эта скверная исторія и кончилась. Что я отвратительно вела себя въ ней, можете не говорить: знаю сама. У меня лично осталось отъ нея самое непріятное воспоминаніе, что-то въ родѣ великопостной отрыжки въ душѣ… Теперь, Владиславъ Антоновичъ, идите спать; я васъ не задерживаю.

— Одно слово, Анастасія Романовна: любили вы, хотя немного, этого Лега?

— Нѣтъ, если бы любила, врядъ-ли бы сумѣла такъ жестоко порвать съ нимъ. Нѣтъ: гдѣ ужъ мнѣ любить! Мѣсто любви — въ сердцахъ мягкихъ и — что-бы вы тамъ ни говорили! — немножко глупыхъ, а меня даже мой сіятельный супругъ, хотя и терпѣть не можетъ, а все-таки зоветъ кремнемъ и умницей!…

1911