Страница 8 из 65
— Итак, любезный, — сказал он, обращаясь к последнему, — исполняя волю господина твоего Лазаревича и вошед в почивальню господина Минеева, ты увидел, что он лежит кверху лицом и рукой оберегает нос, пострадавший от его окаянства к Фетинье. Так было дело?
Калентьев ничего не отвечал и только выпучил глаза на Вертухина, будто государынев дознаватель опять сказал величайшую мерзость.
— Глаза господина Минеева были загорожены его рукою и, следственно, тебя он видеть не мог, — продолжал Вертухин. — Ты же был обут в войлочные чуни, а посему он и шагов твоих не слышал. Подошед к господину Минееву, ты поднял шпагу и исправил свою нужду, проткнув его шпагою в сердце до смерти.
Калентьев выпучил глаза еще более и от скорбей, кои говорил Вертухин, начал тянуться во фрунт.
Вертухин поднялся для последнего слова.
— Господин Минеев от переживаний с Фетиньей в удушье лежал и камзол свой распахнул, — сказал он, — а посему удар твой был точнехонек, да и одежда кровью не замаралась.
— Да как бы мы убивать поручика посмели, ежели он посланец государыни был! — тоже поднимаясь, крикнул Лазаревич прямо в очи Вертухину.
Все, кто был на сей момент в комнате, стали, как колонны Зимнего дворца в столице государства российского городе Санкт-Петербурге.
— Кузьма, — холоднокровно повернулся Вертухин к слуге, — свидетельствуй. Господин Лазаревич, арендатор Билимбаевского чугунолитейного завода, признал, что господин Минеев посланец государыни нашей императрицы был, причем оказался не мужеского полу!
Калентьев, ослабевши телом, сел на горячую крышку самовара, кою Фетинья нечаянно положила на стул, но подняться не смел и только выражал свои жгучие переживания ужимками лица.
Вертухин опять начал оглядывать всех, будто призывая запечатлеть в памяти признание Лазаревича. До Фетиньи, к которой сердце его все более и более обнималось горячностию, он, однако, дойти не успел — на улице послышались голоса, в сенях затопали и дверь в дом распахнулась, запуская клубящееся грозное облако.
Глава седьмая
Питера Педоровича сподвижник
В клубах и серебряных извивах, как джин, появился мужик в нагольном, изрядно потасканном полушубке и лисьей шапке ушами вперед. Был он черен, скуласт и безобразием своего туземного лица на шаньгу, неумеренно запеченную, смахивал. На поясе у него висела сабля.
Сей же момент впереди него забежал другой мужик то ли в кафтане, то ли в халате и разбросил от него в комнату половик. Первый мужик, в надетой задом наперед шапке, по этому половику в горницу, как в палаты каменные, и прошествовал.
Лазаревич при виде его прямо так и подскочил на месте, весь задрожав от горячей радости.
— Доброго здравия желаю его величества государя нашего Петра Федоровича, полковнику Ивану Белобородову! — он поклонился в ноги вошедшему, извиваясь, как будто вовсе без хребта был.
Вертухин посуровел, тайком разглядывая Белобородова. Полковник был в рукавицах из красной кожи и в штанах, сшитых из церковных покровов, — злой старообрядец, видать, немало добра уже награбил в церквах.
В руке у него была нагайка, коею он тревожно для всех помахивал. Перед этой нагайкой и мужик в халате, расстилавший половик, встал недвижно и бесчувственно, будто дерево.
Белобородов сдернул рукавицы, собрал большой и указательный пальцы правой руки в кольцо и дал мужику такого щелчка по лбу, что тот сел на пол, где стоял. Вертухин страшно удивился такой геройской шутке, а Белобородов захохотал, и от его веселья из печной трубы рухнул ком сажи.
Принялись хохотать и все остальные, за исключением Вертухина, иные, правда, через силу.
— Кто таков? — обрывая смех и показывая нагайкой на Вертухина, спросил Белобородов.
Выглядел он мужик мужиком и величать его полковником можно было только спьяну.
Лазаревич шагнул вперед:
— Генерала Деколонга, врага нашего, приспешник, — сказал он. — Из Санкт-Петербурга с тайным заданием послан.
Вертухин обомлел, во все глаза глядя на Лазаревича. Выходит, арендатор Билимбаевского завода заодно со злодеем Пугачевым?
— Тебя-то искать мы и шли, — грозно подступил к Вертухину Белобородов.
Вертухин бросился перед ним на колени:
— Выслушай меня, господин всемилостивый! Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Белобородов посмотрел на его покорно склоненную голову и в задумчивости сказал:
— Повесить тебя, что ли…
Вертухин взвыл, будто ему тыкали в зад пикою:
— Не вели казнить! Не хочу!..
Он нахлобучил шляпу и кинулся к окну, дабы проломить головой стекла да на улицу выброситься, а там будь что будет.
— Стой! — властно крикнул Белобородов, так что ноги Вертухина сами по себе перестали двигаться.
Белобородов посмотрел на горделиво стоящего в своей правде Лазаревича и громко позвал:
— Рафаил!
Из-за его спины выступил татарин огромного росту.
— Этого повесить на березе подле Сибирского тракта! — он показал на Лазаревича.
— А этого? — спросил Рафаил и ткнул рукой в направлении Вертухина.
— Этого не надо. Он не хочет.
— По приказу Ивана Наумовича, полковника войска его ампираторского величества Питера Педоровича, — повесить этого человека! — Рафаил махнул рукой из-за спины вперед, посылая охрану к Лазаревичу.
Вертухину будто кол всадили — стал он ни жив ни мертв. Ежели Лазаревича повесят, тайна поручика Минеева уйдет вместе с ним в преисподнюю!
— Вели миловать! — вскричал он, опять падая на колени перед Белобородовым.
— Что такое? — грозно спросил Белобородов.
— Этот клеветник и недруг правды показал себя искусным лекарем, — сказал Вертухин, поднимая голову и тщась посмотреть в глаза полковнику. — Почти на моих глазах он навсегда излечил от заушницы родственницу вон того господина, приказчика Калентьева. Милостивый государь, он хотел утаить от тебя свое умение, но он тебе еще пригодится. С сердечным сожалением вижу, милостивый государь и отец, у тебя кости от морозов ломит. Пускай свое искусство употребит и тебя вылечит.
Белобородов глянул на Калентьева, все еще сидящего на самоварной крышке, потом на Лазаревича и сказал:
— Погодите вешать, — он обернулся к Вертухину. — Сказывай, мил друг, каковских будешь и как здесь оказался?
Вертухин поднялся с колен и голову склонил в знак величайшей покорности.
— Милостивый отец! Более года я жил рабом при дворе визиря Мехмет-Эмина, — сказал он и выпрямился. — Многажды меня склоняли принять мусульманскую веру, но я верен старообрядчеству остался, в коем крещен и воспитан, таковым и умру. Казалось мне, что я презрен и совершенно забыт, но был освобожден верными сподвижниками государя Петра Федоровича, донскими казаками. Теперь мой путь лежит из Крыма в столицу государства российского Санкт-Петербург, дабы привлечь в наше войско всех, признающих истинным государем Петра нашего Федоровича.
— Эко мелет! — сказал в сей момент Лазаревич. — Санкт-Петербург располагается у чухонского моря, а мы находимся в Сибири. Из Крыма через Сибирь, смею заметить, ездят в Монголию, однако же никак не в Санкт-Петербург.
Вертухин посмотрел на него с учительствующим видом и вытащил из кармана веленовую географическую карту, тут же ее перед оторопевшим Лазаревичем распахивая:
— Покажи, любезный, где у нас тут Сибирь, а где столица государства российского город Санкт-Петербург, — сказал он.
Карту эту господа немцы писали, а немецкий язык Лазаревич знал зыбко, а ежели по правде, то вовсе не знал. Да притом Вертухин сложил карту с таким усердием и умением, что Санкт-Петербург промеж Рифейских гор оказался, а Крым и вовсе не виден стал. Лазаревич выставился на карту, будто на злого татарина.
— Крым располагается в сих местах, — Вертухин жестом роскошества очертил Каспийское море и повернул карту к Белобородову. — Удостоверься, государь мой! От Крыма в Санкт-Петербург прямая дорога через Сибирь-матушку, где мы в сей момент и обретаемся.