Слуга злодея

— Без всякого аппетита, — сказала она. — Кушал, будто сосновую кору жевал. И сразу лег спать.

— И никто к нему более не входил? — Вертухин посмотрел на Лазаревича.

— Никто, — сказал Лазаревич. — Я распорядился его не беспокоить.

— Так, — Вертухин поднялся из-за стола. — Благодарю за угощение.

— Как поступить с телом? — спросил Лазаревич.

— Это ведь, кажется, был человек мусульманской веры? Похоронить до захода солнца.

Лазаревич внимательно посмотрел на Вертухина. Капитан жил в Билимбаевском заводе почти месяц, но полномочия его были Лазаревичу по-прежнему не ясны. Как человек осторожный и предусмотрительный, он, однако, почитал необходимым следовать его указаниям. Тем более что вблизи завода ходил злодей Пугачев и дела могли повернуться в любую сторону. Лазаревич тоже поднялся из-за стола и слегка склонил голову в знак почтения.

Вертухин вышел, мановением руки приказав Кузьме следовать за ним.

Они вышли на дворовое крыльцо. В воздухе стоял густой плотный мороз, и звуки бежали по нему, как по металлу: гудение, стуки и скрипы завода раздавались словно бы над головой.

Вертухин собрался уже ступить с крыльца, но неожиданно повернул в холодные сени, откуда они только что вышли.

Ведь он так и не сказал Фетинье заготовленное им слово!

Верный Кузьма последовал за ним.

Перед крепкой толстой дверью на теплую половину дома Вертухин остановился.

— Открой, — сказал он Кузьме, показывая на дверь. — На палец.

Кузьма осторожно потянул дверь на себя.

Вертухин приложил ухо к щели.

В горнице о чем-то говорили взволнованными, быстрыми голосами. Больше солировал Лазаревич.

— Что вы ему сказали, того и держитесь, — говорил он. — Поручик приехал полумертвый, кушал без аппетиту и мы его не знаем. А тебе, Фетиньюшка, моя благодарность за службу. Он тебя глазами едва не съел!

— Дак ить за ради вас, ваше высокоблагородие…

— Ну, и будет. Калентьев, распорядись, голубчик, насчет поручика.

Вертухин прикрыл дверь и повернулся.

— Вот что, — сказал он Кузьме, когда они опять вышли на крыльцо. — Поезжай в Екатеринбург и спрячься у родных. Не то злодей тебя повесит. Или местные проткнут ломом.

— А ты-то как, батюшко? — Кузьма с испугом глянул на него.

— Я-то? — Вертухин ступил на скрипучий снег двора. — Я вывернусь.

— Позволь, батюшко, остаться с тобой! — вдруг сказал Кузьма.

Вертухин, не отвечая, двинулся к воротам.

Кузьма внезапно упал перед ним на колено, глядя на него снизу вверх:

— Позволь, батюшко!

Вертухин остановился и сжал губы, напуская на себя суровость и пряча радость самодовольства от преданности Кузьмы.

— Ну, надерут задницу — пеняй на себя.

Осмотревшись во дворе, он внезапно прошел к сложенной под навесом поленнице и просунул руку между ней и срубом навеса. Кузьма, наклонив голову, удивленно и внимательно следил за ним. Вертухин пошарил за поленницей и вытащил изящную шпагу с вороненым эфесом. Кончик шпаги был темен, будто закален особым способом, не тем, что остальная ее часть. Вертухин внимательно осмотрел шпагу и даже провел по ней пальцем.

— Так, так, — сказал он и засунул шпагу за пояс.

Теперь у него было две шпаги — по одной с каждого боку.

Они вышли за ворота. По тракту шел обоз, низенькие монгольские лошаденки дышали паром на две сажени, как сказочные чудовища.

Вертухин посмотрел на заиндевевшее солнце, на объятые куржаком узорчатые деревья и некий восторг от сложности и величия предстоящего ему дела пробежал по его телу.

Глава третья

Острастка

За месяц до описываемых событий мелкий подмосковный помещик Дементий Вертухин был вызван в Санкт-Петербург, в Тайную экспедицию при Сенате. В это грозное учреждение, занимавшееся политическим сыском, никого и никогда не вызывали, но доставляли, поэтому Вертухин не просто поехал в столицу, а помчался на перекладных.

Вертухин был родом из Пермской губернии, но уже немало лет жил постоянно в Москве. В свое время он участвовал в войне с Турцией, был взят в плен, влюбился там в турчанку, но вскоре бежал на родину. То ли он не мог забыть возлюбленную, то ли еще по каким причинам, но до сих пор не был женат и проводил время за картами да вот еще захаживал к девицам.

Вертухин держался в стороне от всяких сообществ и тайных дел, но за ним водились разного рода плутовские пакости и по дороге в столицу он мало сказать трепетал.

Когда он вошел в кабинет начальника Тайной экспедиции Степана Ивановича Шешковского, там было темно. Его хозяин, истинный властитель всея Руси, одного имени которого боялись генералы и тайные советники, сидел в глубине за столом и был почти неразличим.

Вертухин остановился посередине, тайком оглядываясь. Окна были завешаны, в углу на невидимой подставке, словно парящая в воздухе, отсвечивала бронзовая фигурка орла с громовыми стрелами. Выхваченная случайной полоской света виднелась надпись: «Защищение величества».

Сбоку от Шешковского стояло кресло с тяжелыми подлокотниками, и Вертухин, узнав его по описаниям, заробел.

— Изволь садиться, — сказал Шешковский тонким, ломким, как у подростка голосом.

Вертухин, ступая как по льду, прошел к креслу и сел. Его ноги, обутые в щегольские остроносые сапоги против воли начали ерзать по паркету под креслом.

— Догадался, бусурманин, для чего я тебя позвал? — Шешковский поднялся из-за стола, прохаживаясь по кабинету.

Начальник Тайной экспедиции был ростом мал, плюгав и походил на дьячка. Руки он держал засунутыми в карманы и оттягивал сюртук вперед так, что казался брюхатым.

— Пошто носишь кафтан петербургский, коли именьице у тебя под Москвой? — так же тонко и словно бы равнодушно спросил Шешковский.

Вертухин бросил мгновенный взгляд на свой блестяще пошитый лазоревый кафтан с черным бархатным воротником и обшлагами.

— Единственно из почтения к вашей светлости! — он вскочил и перекинул кафтан изнаночной стороной наружу.

Теперь кафтан был московский: красный с серым воротником и обшлагами.

— Вор! — сказал Шешковский и что-то наподобие улыбки, словно ящерка, блеснуло в полутьме и пропало. — Ловок!

«Хрен ты огородный! — подумал Вертухин несколько даже с удовольствием. — Ведь углядел, а темно, как в бане».

Весь Петербург знал, что некоронованный царь России был сыном подъячего, мало что евшего, кроме хрена, редьки и хлеба с соломой.

— Ты плут и вор известный, — продолжал Шешковский. — Живешь не по чину и много болтаешь…

— Только во благо и прославление нашей матушки императрицы Екатерины Великой! — опять привскочил Вертухин. — Ее благонравие и добродетельность известны всей России и всей Европе!..

Шешковский, вытащив руку из кармана, остановил его жестом.

— Это письмо было читано тобой за картами у князя Юдашева, — он взял со стола бумагу и протянул Вертухину: — Ты выдавал его за послание государыни турецкому султану, потешался и строил рожи. Теперь читай его мне!

Вертухин узнал сделанную им собственноручно копию письма императрицы князю Потемкину и ему стало скучно.

— Читай! — повторил Шешковский.

Вертухин дрожащими руками взял бумагу. Голос насилу слушался его, когда он начал читать:

«Миленькая милюшечка, здравствуй. Я к Вам прийти не могла по обыкновению, ибо границы наши разделены шатающимися всякого рода животными. И так мысленно только Вам кланяюся и желаю Вам здоровия, а нам — любви и дружбы Вашей. Красавец мой миленький, на которого ни единый король не похож, безценный, безпримерный и милейший на свете, я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милой, цалую и обнимаю душою и телом. Миленький, душа моя, любименький мой, я потеряла сегодня здравый смысл. Любовь, любовь тому причиною. Я тебя люблю сердцем, умом, душою и телом. Всеми чувствами люблю тебя и вечно любить буду. Пожалуй, душенька, я тебя прошу, и ты меня люби, зделай милость. Вить ты человек добрый и снисходительный…»