Страница 15 из 65
Никто не обращал на них внимания. Домна, расползаясь от жары, шарила вокруг себя в поисках третьей скамьи. Служки лежали пластом на полу, спасаясь от угара и готовясь к тяжкой работе. Яков Срамослов, намылив шерстяную спину Рафаила, терся о нее, как о вехотку, и постанывал от удовольствия. Калентьев и Кузьма мерялись грозовыми стрелами, из их опьянелых глаз летящими.
Вертухин готов был наброситься на Варвару Веселую с кулаками, но в сей момент Домна подставила под себя еще одну скамью и села посреди бани, как обоз, развернутый гололедом поперек дороги.
Лазаревич, расправив на полке Белобородова, стегал его можжевеловыми терниями так, что разбойник вскрикивал.
— Да ломит ли тебе кости от мороза? — спрашивал Лазаревич, выливая на каменку ковшик кваса.
— Нет, уже не ломит! Но мочи больше нету!
— Терпи! — и Лазаревич принялся тереть его крапивою, а потом хлестать картофельным кустом.
От картофельных яблок, кои сидели в ботве, у Белобородова пошли синяки и шишки. Лечение Лазаревича сделало Белобородова сначала малиновым, потом зеленым, потом фиолетовым, потом все эти цвета смешались, и он превратился в черта из ямы под полком.
«Вот славная пара, — подумал Вертухин, оглядываясь на Белобородова, потом на Фетинью, — синяя роза и атаман с зелеными ушами!»
Крепка старинная русская баня! Она повернет вам голову так, что ее похмелье поутру и ведром рассола не выбьешь. Она распарит вас так, что не только мороза, но и кипятку не почувствуете. Она из черта сделает человека и черта — из человека. В ее забористых испарениях нет нужды говорить о счастии — оно приобретается здесь в одну минуту.
Кузьма сомлел первым, и служки, схватив его за ноги как человека нестоящего, потащили в предбанник, будто ржаной сноп. Голова Кузьмы со звоном колотилась о тазы.
Не то они сделали с турецкой богинею. Один поднял было ее на руки, да сломленный тяжестью и невыносимой красотой сел у порога. В сей несчастный момент подхватил ее другой и вынес таки на воздух, положив рядом с Кузьмой.
Калентьев, шатаясь, выбрел сам.
Остались в бане Варвара Веселая, Домна, могучая, как Билимбаевский завод, и Лазаревич, уже час как зверствовавший над Белобородовым.
Да еще Вертухин.
Но где же Вертухин?
А он залез под самый большой из тазов и притаился. Это был его новый вымысел. Здесь, под медным тазом, он должен ждать того, чего не добился ранее.
От пола тянуло прохладою, а таз был просторен, как кибитка. В этом уюте мысли Вертухина опять улетели к Айгуль.
«Айгуль, ты моя, Айгуль, все мечты мои о тебе, как мечты о России, единственной и несравненной. Императрица моих снов, невеста моего великого одиночества, вить служение женщине и служение отечеству суть одно и то же. Так когда же я соединю две половины одной моей страсти, жаром сердца моего обогрею да слугою стану той, кою люблю безмерно? Видишь ли ты, как обожание мое простирается чрез горы, степи и моря русские до города Константинополя, где хрустальные твои ножки по тихим каменным ступеням ходят, а в прекрасные твои очи дали голубые проливаются?
А служу я, бесценная Айгуль, пока одному лишь злодею, который воскресшим мужем императрицы Екатерины Великой представился. Сей же момент у меня выдался приятственный. Сижу я сотоварищи в хоромцах светлых и совет держу, как нам дальше быть. Единый бог наш поможет мне, на него только да на тебя уповаю всесердечно!..»
Так возопил Вертухин, накрывшись медным тазом и в кромешной тьме лежа голым на голом полу в бане купца Разгонова, жена коего Домна дышала над всеми его страстями, как топка чугунолитейного завода.
— Да где же Фетинья? — едва дыша от изнеможения, допрашивал Белобородов Лазаревича. — Почему ее нет?
Вертухин, приподняв край таза, следил исподтишка, что происходит в бане.
Лазаревич не отвечал, а только добавлял усердия в порке больного, сменив исхлестанные ранее веники на свежий кедровый, коему сносу нет никакого. Белобородов, как сквозь строй пропущенный, уже закрывал глаза в обмороке.
Тут Варвара Веселая подошла к полку, смиренно ступая меж медных спин.
— Довольна ли душа твоя? — спросил Лазаревич, тесно приблизившись к ней, дабы не слышала Домна.
Вертухин открыл свою кибитку шире и до него стали долетать все звуки этого разговора, поразившего его почти до сердечного припадка.
— Да чем же она может быть довольна? — отвечала Варвара Веселая. — Завтрева вы уйдете отсель далее. И Фетинья с вами. А я здесь останусь.
— Да ведь Фетинья тебе вовсе не соперница! — с сердцем возразил Лазаревич. — Она и нужна-то мне только из-за этого окаянного дела с Минеевым. Я же устрою так, что Белобородов возьмет тебя с собою, — он покосился на лежащего в беспамятстве разбойника.
— Да ты запорол его, любезный сударь! — сказала Варвара Веселая.
— Нет, — ответил Лазаревич. — Только отделал крепко. Он того достоин.
Сзади послышался шум водопада и пыхтение надсадившейся ломовой лошади — Домна вставала со своих скамеек.
Вертухин отпустил край таза, со звоном упавший на пол.
От Гробовской крепости до Билимбаевского завода два часа езды конному. Ближние соседи. Но что могло свести немытую мещанскую вдову и богача арендатора?
Вертухин пришел в такое лютое волнение, что почти не чуял самого себя.
Тем паче он пропустил момент, когда Домна всем своим естеством села на таз, под коим он обретался. Видать, крайняя нужда ей была охладиться на металле.
Купец Разгонов убил всех своими тазами. А Вертухину была, видно, судьба задохнуться под Домной. Он колотил в таз кулаками, бил спиной, встав на четвереньки, потом плечом, одним и другим, потом пятками. Домна сидела мертво — покойно и безответно.
Было слышно, как распахнулась дверь и Белобородова потащили наружу. В бане стало тихо, одна лишь купчиха сопела, намыливая свое гигантское тело, бескрайнее, как ненависть к ней Вертухина.
Вертухин хватал воздух ртом, как рыба, и ждал близкой погибели.
Глава четырнадцатая
Совет в предбаннике
Предбанник у Разгонова был теплый, зимний да с широкими лавками да с бочонком квасу да с целой дюжиной халатов — Разгонов крепко надеялся, что щедротами спасет от злоумышленников хотя бы часть своего достатка. Но разбойники и людишки, кои им прислуживали, к халатам и лавкам отнеслись с небрежением и повалились на пол, как скот в конюшне.
— Сообразно Табели о рангах чин поручика есть то же, что губернский секретарь, — говорил Лазаревич, попав под лавку меж Кузьмой и Варварой Веселой. — Это есть двенадцатый класс, ниже коего располагаются только два: провинциальный секретарь да коллежский регистратор…
— Самый подлый чин, — сказал Кузьма. — Один такой в Казани взял у меня два рубля за бумагу, что я ханского роду Мурзы.
— Да разве ты татарин?!
— Я не татарин, но мог бы записать и за один рубль. Подлое сословие. Хуже только коллежский асессор.
— Да чем же коллежский асессор хуже? — изумился Лазаревич. — Вить он выше стоит!
— В Екатеринбурге сей Кузьма просил у асессора Мутовкина работу, дабы наживна была и дабы не работать, а только деньги брать, — отозвался из-под другой лавки Калентьев, не сумевший ничего разузнать про Вертухина, как еще месяц назад задавал ему Лазаревич, но все проведавший про Кузьму. — Мутовкин определил его собирать недоимки.
— И что? Замечательная работа — только деньги брать.
— Его в первом же дворе поколотили пустым помойным ведром.
— Злонравный и нерадивый чин, — сказал Кузьма. — Боле вы о нем при мне не говорите!
— Губернскому секретарю или поручику не под стать посланцем Санкт-Петербурга быть, — возвратился Лазаревич к началу разговора. — Чин не тот.
— Да какому худосмыслу вспало на ум, что Минеев сюда из Санкт-Петербурга послан?! — язвительно повернув голову в сторону Кузьмы, поддержал хозяина Калентьев. — Ежели он еще под крепостью Магнитной убит, как полковник Белобородов сказывал, — он привстал, дабы посмотреть на полковника Белобородова.