Конокрады

Александръ Амфитеатровъ

Конокрады

Тифлисскій дилижансъ заночевалъ въ Пасанаурѣ, вмѣсто Млетъ, — и мы, пассажиры, всѣ были рады радехоньки, потому что вотъ уже ровно часъ, какъ на встрѣчу намъ, вдоль по ущелью Арагвы, дулъ рѣзкій, леденящій кровь въ жилахъ, вѣтеръ, а сама Арагва металась и клокотала вдвое сильнѣе обыкновеннаго. Это значило, что въ Чертовой долинѣ свирѣпствуетъ буря, а на Гудаурѣ, пожалуй, даже и буря снѣжная. Вѣдь Гудауръ на переходѣ отъ осени къ зимѣ становится настоящимъ престоломъ Борея съ бѣлыми власами и съ сѣдою бородой. Отъ Гудаура къ Млетамъ падаетъ отвѣсный спускъ. Человѣку, чтобы сойти по этому отвѣсу, надо сдѣлать, если онъ смѣлый и привычный къ горной ходьбѣ путникъ, девять верстъ; на лошадяхъ-же, по шоссе, — двадцать двѣ версты крутыми зигзагами и перебѣгами. Но Борею съ бѣлыми власами до людскихъ путей и тропъ нѣтъ дѣла и, когда онъ машетъ своимъ косматымъ рукавомъ на Гудаурѣ, - внизу, въ Млетахъ, у подножія его престола, обывателямъ житья нѣтъ… А Пасанауаръ все-таки отъ этого ледяного безобразника подальше — на цѣлыя восемнадцать верстъ, что въ горномъ климатѣ не шутка.

Въ душной общей комнатѣ почтовой пасанаурской станціи усталость и жилое тепло, послѣ дорожнаго холода, скоро сморили сномъ всѣхъ пассажировъ. Не спали только я да мой сосѣдъ по имперіалу дилижанса, отецъ Мелетій — діаконъ изъ какой-то Терской станицы, возвращавшійся домой изъ Тифлиса, куда ѣздилъ по церковнымъ дѣламъ. Это былъ человѣкъ огромнаго роста, широкоплечій, осанистый, солидный и степенный. Родомъ онъ былъ изъ терскихъ-же казаковъ, велъ у себя въ станицѣ большое хозяйство, край свой зналъ превосходно и по дорогѣ разсказалъ мнѣ много любопытнаго. Я лежалъ на жесткомъ станціонномъ диванѣ навзничь, слѣдя за путешествіями таракановъ по бѣлому потолку. Діаконъ тяжелыми шагами разгуливалъ по комнатѣ, то и дѣло заглядывая въ темныя окна, — въ холодную ночь, смѣшавшую въ своемъ грозномъ гулѣ вой и стоны вѣтра съ грохотомъ и плачемъ Арагвы.

— Ну, погодка, — обратился Мелетій ко мнѣ, замѣтивъ, что я лежу съ открытыми глазами. — Какъ подумаю, что, пожалуй, и за горами — тамъ, у насъ въ степи — пурга ходитъ, такъ, вѣрите-ли, сердце и упадетъ… Вотъ даже спать не могу. Притомился, а сонъ не беретъ.

— А что, собственно, васъ тревожитъ?

— Да ужъ больно воровская ночь. Обѣ руки злодѣю распутываетъ: бери, что плохо положено, — небось, никто не увидитъ! Въ нашей сторонѣ — проснешься послѣ этакой ночки, такъ, къ конямъ-то пока дойдешь, трясешься, какъ въ лихорадкѣ: цѣлы аль нѣтъ?

— Уводятъ?

— И не говорите. Эта наша оголтѣлая татарва — самый что ни есть вредный народъ по лошадиной части. Деньги, вещь какую-нибудь золотую или брильянтовую- не стянетъ, а коня, баранту, да вотъ еще оружіе, если хорошее, у родного отца уволочетъ, не пожалѣетъ… Меня, бѣсовы дѣти, два раза дочиста разоряли. И вѣдь какъ, бестіи, — Господи, прости мое согрѣшеніе, — свое дѣло ловко налаживаютъ! Цѣлая наука у нихъ. Шайками ходятъ и все это мошенство свое точно на гусляхъ, по струнамъ, разыгрываютъ.

И онъ подробно разсказалъ мнѣ, какъ былъ обокраденъ самъ и какъ вообще въ Терскихъ и Кубанскихъ станицахъ попадаютъ подчасъ въ руки лихихъ людеи добрые казацкіе кони…

— Представьте себѣ, что вы зажиточный станичникъ. Въ степи у васъ гуляетъ порядочная отара овецъ, а во дворѣ стоитъ пять-шесть добрыхъ коней, и рабочихъ, и подъ верхъ, и въ разъѣздъ. Особенно дорогъ вамъ какой-нибудь «Гнѣдой» или «Сѣрый», — вы привели его изъ Ставрополя; онъ ваша гордость; вся станица завидуетъ вашему коню и хвалитъ его. Хвалятъ и заѣзжіе кабардинцы, но отъ ихъ похвалъ васъ бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ. Не то, чтобы вы боялись, что коня сглазятъ, — сглазить могутъ и свои, — но вамъ все-таки дѣлается какъ-то не по себѣ, и, возвратясь домой, вы говорите своему брату, сыну, работнику:

— За Сѣрымъ въ оба глаза смотри… Его Мехмедъ Рыжій облюбовалъ, — онъ спуска не дастъ.

Проходитъ нѣсколько дней. Вы забыли и думать о Мехмедѣ, тѣмъ болѣе, что вашего Сѣраго успѣли послѣ того похвалить и Магома Косой, и Абдулка съ Сердитой Балки, и еще добрая дюжина удальцовъ, обычаями и свычаями своими ничуть не уступающихъ Мехмеду. Въ одинъ вечеръ вы съ тревогой смотрите на выползающія изъ-за степного горизонта тучи. Вѣтеръ ихъ несетъ прямо на станицу, и вѣтеръ сильный: если-бы подъ такимъ вѣтромъ въ ближней за станицею балкѣ изъ пушекъ стрѣляли, то въ станицѣ ничего не слыхать было-бы, а весь звукъ пошелъ-бы къ горамъ, хоть до нихъ два десятка верстъ, а то и больше, до станицы-же и двухъ не будетъ. Накрапываетъ дождь. Вы креститесь, качаете головой и за ужиномъ говорите сыну:

— Ты Степанъ, поди лягъ нынче во дворѣ, подъ навѣсъ. Больно неладная ночь. Да Сѣраго-то навѣщай.

Въ другое время Степанъ заворчалъ-бы на васъ за такое рѣшеніе, но теперь видитъ, что резонъ на вашей сторонѣ, говоритъ: «ладно!» и, вмѣстѣ съ работникомъ, покорно отправляется подъ навѣсъ, гдѣ и заваливается спать на армякъ, разостланный подъ опрокинутой арбою. Вы тоже ложитесь, но вашъ сонъ неспокоенъ. То и дѣло вы поднимаете голову отъ подушки и прислушиваетесь къ мѣрному шуму дождя на дворѣ… И вотъ въ одно изъ такихъ пробужденій, вы ясно слышите взвизгъ собаки на дворѣ, жалобное ржаніе и слабый стукъ копытъ. Вы вскакиваете, хватаете шашку, бросаетесь къ двери, — ваша жена валится вамъ въ ноги и молитъ: «Не ходи — убьютъ!» Впрочемъ, выйти и невозможно. Едва вы зашумѣли, три мѣрные удара прикладомъ снаружи въ выходную дверь возвѣстили вамъ, что къ вамъ приставленъ часовой, который, при первой вашей попыткѣ вырваться изъ западни, выпалитъ въ васъ въ упоръ безъ дальнихъ разговоровъ и разсужденій и, ужъ конечно, положитъ на мѣстѣ: кабардинцы промаховъ не даютъ. Вамъ приходитъ въ голову мысль сшибить сторожа дверью и все-таки пробиться къ своимъ конямъ, но, на случай такой попытки, въ окно вашей мазанки глядятъ два ствола ружья другого часового; вы его не видите, а между тѣмъ, стволы правильно мѣняютъ свое направленіе, согласно всѣмъ вашимъ перемѣщеніямъ. Вы хотѣли-бы закричать, но вспоминаете, что у васъ во дворѣ спитъ сынъ, ему еще пока не сдѣлали худа (если только не зарѣзали соннаго, что, впрочемъ, въ такихъ случаяхъ рѣдкость), а съ первымъ вашимъ крикомъ его непремѣнно прикончатъ. Вамъ остается, словомъ, покориться судьбѣ, сѣсть подъ образа, спокойно слушать, какъ всхлипываетъ ваша жена, укачивая разбуженнаго ночною суматохой грудного ребенка; размышлять о томъ, кому собственно вы будете обязаны разореніемъ — Мехмеду, Абдулкѣ или Магомѣ, и кто изъ вашихъ ближайшихъ сосѣдей помогалъ имъ, такъ какъ по станичной пословицѣ, «кабардинецъ безъ казака во дворъ не войдетъ»: недоумѣвать, почему не залаялъ вашъ исполинъ-овчаръ Полканъ и т. д. Какъ васъ грабятъ, — вы не слышите. Лошади не ржутъ, — очевидно, имъ затянули морды ремнями, не топаютъ, — на нихъ надѣли соломенные чулки. Грозные стволы въ окнѣ пропадаютъ. Это значитъ, — дѣло кончено: ваши кони не только выведены со двора, но уже, и угнаны версты за двѣ. Вы бросаетесь къ дверямъ, распахиваете ихъ настежь, — никого! Только слышите дальній топотъ двухъ несущихся во весь опоръ коней: это мчатся ваши часовые и, навѣрное, оба въ разныя стороны. Можете теперь кричать «караулъ» на всѣхъ извѣстныхъ вамъ языкахъ, шумѣть, сколько угодно, и сзывать хоть всю станицу. Первое, на что вы натыкаетесь на дворѣ, - трупъ вашего Полкана. Вы вспоминаете, что весь день вчера онъ ходилъ скучный, а къ вечеру такъ забился подъ крыльцо, что и вызвать его нельзя было: должно быть, злоумышленники заранѣе окормили собаку. Когда воры изъ-подъ вѣтра подобрались къ вашему двору, честный песъ былъ вѣренъ до конца: какъ ни скверно было ему, а перемогся и бросился защищать хозяйское добро, да лишился силъ и свалился съ ногъ; тутъ его и покончили прикладами.

— Степанъ! Степанъ! — зовете вы. Въ отвѣтъ раздается невнятное мычаніе. Вы видите у ногъ своихъ два скрученныхъ по рукамъ и ногамъ существа; вмѣсто головъ, у нихъ какія-то безобразныя остроконечныя рыла. Вы освѣщаете ихъ фонаремъ; оказывается, что на лица несчастныхъ нахлабучены ихъ-же собственныя папахи, а послѣднія окручены башлыками; лучше и проще обезпредить свидѣтеля невозможно, — все заклепано: глаза, уши, ротъ, носъ… Какъ это случилось? Когда развязанный Степанъ очнется отъ ужаса, изумленія, а, можетъ быть, и отъ хорошей тукманки по головѣ, какою все-таки угостили его для вѣрности, онъ разскажетъ слѣдующее.