Грезы и тени

«Онъ подкрался къ спящей красавицѣ и отравилъ ея грезы словами и видѣніями любви.

„Когда на завтра пробудились оба, новыми глазами взглянули они на міръ — и новыя мысли, новыя чувства охватили обоихъ.

„Они полюбили другъ друга… «Съ хохотомъ улетѣлъ черный духъ съ блаженной Планеты — и тысячи лѣтъ кружилась она, нося въ себѣ ядъ любви…

„И снова посѣтилъ сатана отравленный міръ. Какъ воръ, крался онъ въ первый разъ по блаженной планетѣ. Какъ царь, онъ вошелъ въ нее теперь и сѣлъ на тронѣ могилъ и надгробныхъ памятниковъ. Потому что любовь — сильная, какъ смерть — и привела съ собою смерть.

„Люди планеты лишились блага вѣчной жизни. Они стали рождать — и умирать. Срокъ ихъ жизни сокращался изъ вѣка въ вѣкъ. Они мельчали ростомъ и силою. Они узнали золото, роскошь, войны, хитрыя измѣны — все зло, какимъ впоследствіи проклялъ Господь и нашу землю, когда осудилъ Адама и Еву.

«Людей стало много — такъ много, что природа планеты, которая была имъ матерью и кормилицей, уже не могла поддерживать ихъ своими простыми средствами. Люди стали насиловать природу, придумали способы истощать ее, сдѣлались ея врагами, воевали съ нею всю жизнь, — и сами истощались въ этой борьбѣ, жизнь, ихъ сгорала, какъ свѣча, зажженная съ двухъ концовъ. Долголѣтіе стало чудомъ. Шестидесятилѣтній старецъ былъ предметомъ зависти и удивленія.

„Чѣмъ больше сокращались сроки, жизни и силы людей, тѣмъ больше одолѣвалъ ихъ врагъ — природа. A она становилась все грознѣе и грознѣе, потому что планета старѣла, охлаждался согрѣвавшій ее огонь, и путь ея отклонился отъ солнца.

„Отъ полюсовъ поползли туманы, снѣга и льды. Они ползли неудержимо, и люди бѣжали отъ нихъ, сталкивались, воевали за лучшія мѣста… Лилась кровь; все было полно ненавистью, родившеюся изъ любви.

«Прошли тысячелѣтія. Сатана снова посѣтилъ отравленный міръ. Тамъ, гдѣ раньше росли пальмы, онъ увидалъ чахлый можжевельникъ.

„Онъ искалъ людей — и нашелъ кучку большеголовыхъ карликовъ, зашитыхъ въ заячьи шкуры, которые старались развести костеръ, чтобы согрѣть своихъ карлицъ, похожихъ на обезьянъ. Но отрава любви жила и въ этомъ жалкомъ племени — они влюблялись, терзались: сходили съ ума, ловили мигъ обладанія, ревновали, дрались и умирали за любовь… все, все, какъ и въ тѣ дни, когда люди были прекрасны и сильны: a небо сине, a солнце свѣтло и жарко!

„А льды все ползли и ползли съ сѣвера и съ юга по застылой планетѣ. И вотъ, они встрѣтились и на планетѣ не стало ничего, кромѣ льда. «Планета умерла. „Долго, долго носилась она, какъ огромный алмазъ, въ нѣмомъ пространствѣ, пока не наткнулась на нее заблудившаяся комета и не разбила ее въ брилліантовый градъ… Куски ея брызнули во всѣ концы вселенной. Нѣтъ планеты, которая бы не приняла хоть частицу погибшаго міра.

„Но больше всѣхъ, дитя мое, приняла ихъ земля.

«Ты слышишь ли эти пѣсни? чувствуешь ли этотъ воздухъ, напоенный любовью? О, дитя мое! Этотъ островъ, это море, берега, что виднѣются за моремъ, — все это упало съ неба ледянымъ кускомъ въ тотъ день, когда разрушилась отравленная любовью планета. Ледъ растаялъ — и кусокъ, полный яда, разлилъ свою отраву по землѣ…

„Дитя мое! Мы — въ родинѣ любви… Бѣги же отъ нея! Спасайся! Потому что нѣтъ въ мірѣ зла и несчастія большаго любви!

„Я спросила:

— Учитель, кто ты, знающій такія тайны?.. почему я должна вѣрить тебѣ?“

Онъ отвѣчалъ:

— Я тотъ, кто первый услыхалъ слово любви на умершей планетѣ, я тотъ, кто первый на ней полюбилъ и сталъ любимымъ, первый, кто отравился самъ любовью и отравилъ ею свой народъ…

„И онъ плакалъ, и ломалъ руки, и стоналъ:

— Не люби! Не люби!“

А ночь уже бѣлѣла, и розовыя пятна блуждали на восточныхъ водахъ“…

СТАТУЯ СНА

… Славно пообѣдали мы y Матрены Медичи, какъ прозываетъ мой пріятель, беллетристъ Утѣховъ, Матрену Игнатьевну Баранкину — милѣйшую изъ всѣхъ покровительницъ искусства и литературы, порожденныхъ новою купеческой Москвой. Баба богатѣйшая и добрѣйшей души, но — какъ водится — не разберешь: не то ужъ мочи нѣтъ интеллигентна, не то съ придурью. Главная ея слабость — извѣстности. Стоитъ появиться на московскомъ горизонтѣ какому-нибудь метеору, — безразлично, будь это артистъ, художникъ, литераторъ, ученый, путешественникъ, — Матрена Медичи вцѣпляется въ него, какъ клещъ, и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не покажетъ его почтеннѣйшей публикѣ y себя на обѣдѣ или званомъ вечерѣ. Въ обычное время и съ обычными людьми Матрена Игнатьевна — кремешокъ; въ ея милліонахъ всякая копейка счетъ знаетъ и рубль бережетъ. Но блескъ свѣтилъ общества дѣлаетъ ее совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Тогда она — верхъ уступчивости, участія, щедрости: «грабь — не хочу!» По манію свѣтила, она жертвуетъ тысячи на благотворительныя учрежденія, основываетъ школы и больницы, назначаетъ пенсіи, и, хотя потомъ и кряхтитъ, но — купеческое слово твердо: уплачиваетъ обѣщанное въ аккуратнѣйшемъ и точнѣйшемъ порядкѣ.

Въ настоящее время Матренѣ Игнатьевнѣ, повидимому, предстоитъ раскошелиться на экспедицію въ дебри Тибета или еще къ какому-нибудь азіатскому чорту на кулички. Въ ея воображеніи царитъ сейчасъ графъ де-Рива — всесвѣтный бродяга, свалившійся невѣсть откуда, точно съ облаковъ, въ нашу московскую тишь и гладь. Какого онъ происхожденія, — не знаю: говоритъ одинаково хорошо на всѣхъ европейскихъ языкахъ, даже на русскомъ. Гдѣ онъ раздобылся графскимъ титуломъ, — тоже тайна. Красивъ очень, a благородство манеръ заставляетъ невольно сомнѣваться: ужъ не шулеръ ли онъ? Ради этого де-Рива и устроенъ былъ вчерашній обѣдъ.

Ѣли-ѣли, пили-пили, врали-врали. Говорили спичи. Де-Рива разсказывалъ что-то объ Южной Америкѣ; сочинялъ или нѣтъ, — кто его разберетъ? Южная Америка далеко. Но имена и мѣстности называлъ все такія, что непривычный человѣкъ непремѣнно долженъ сломать на нихъ языкъ. A послѣ обѣда мы, всей компаніей, разсѣлись въ кабинетѣ покойнаго мужа Матрены Игнатьевны и весьма пріятно провели часокъ — другой за превосходнымъ кофе и еще лучшими ликерами.

Въ разговорѣ, проскользнуло имя покойной Блаватской. Зашла рѣчь и разоблаченіяхъ ея тайнъ Всеволодомъ Соловьевымъ. Де-Рива зналъ Блаватскую лично.

— Она была великою фокусницею, сказалъ онъ, — но весьма пріятною женщиной. Я предпочиталъ ея общество всякому другому. Зная мое отвращеніе къ сверхъестественному, она — для меня — снимала свою теософическую оболочку и являлась такою, какъ была въ дѣйствительности: живою, начитанной, много видѣвшей на своемъ вѣку собесѣдницей, съ острымъ и весьма наблюдательнымъ умомъ.

— Неужели, графъ, она такъ-таки ни разу и не показала вамъ чорта въ баночкѣ?

— Нѣтъ. То есть, сперва то она, конечно, пробовала морочить меня своими феноменами: ну, знаете, незримые звоны эти, таинственное перемѣщеніе вещицъ изъ комнаты въ комнату… Но я самъ бывалъ въ передѣлкахъ y индѣйскихъ факировъ и, имѣя въ распоряженіи извѣстные аппараты, берусь продѣлывать чертовскіе фокусы ничуть не хуже, а, можетъ быть, и лучше почтенной Елены Петровны. Все это я ей высказалъ — для большей убѣдительности — на таинственномъ жаргонѣ, условномъ patois, которому обучили меня цейлонскіе буддисты. Блаватская разсердилась, но съ тѣхъ поръ между нами и помина не было о чудесахъ и дьявольщинѣ.

— И никогда ничто не заставляло васъ сомнѣваться въ дѣйствительности, трепетать, бояться?

— Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримѣръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыханія… пора вынырнуть… и — ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!

— Еще бы! Это страхъ понятный… Мы васъ совсѣмъ о другомъ спрашиваемъ…

— Нѣтъ: я матеріалистъ. Чудесъ не бываетъ.

Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.

— Вѣдь все зависитъ отъ настроенія. Черти, призраки, таинственные звуки — не внѣ насъ; они сидятъ въ самомъ человѣкѣ, въ его гордой охотѣ считать себя выше природы, своей матери, какъ дѣти вообще любятъ воображать себя умнѣе родителей. Это одинаково y всѣхъ народовъ, во всѣ вѣка. Для меня не велика разница между Аполлоніемъ Тіанскимъ и Блаватскою — съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или индійскимъ колдуномъ — съ другой…