Страница 1 из 8
Имя для парохода. Маленькая повесть
Памяти Гертруды Ивановны Вайспапир
1
Ее звали Глория Шмидт. Имя для парохода, не для девушки. Глория — ровная линия борта, гладкий на ощупь, прохладный металл; причудливые блики над ватерлинией, запах воды, мечта… Шмидт — гордо задранный форштевень; будто лезвие рапиры — бушприт; будто выстрел в небо — мачта; шум ветра в ушах, затаенная тоска…
Его звали Иван Богданов. Иван Титович Богданов. Он был капитаном дальнего плавания.
— Erlerdigt! Der Nachste!
— Klar…
Открытые вагоны теснились, сталкиваясь буферами, перед бортом, с которого свисал на причал светло-бурый брезент. Время от времени по нему дробными очередями стучали горсти похищенного апрельским ветром зерна. Иван, стоя на мостике, перебирал вагоны взглядом, как четки: молился, чтобы время сжалось пружиной, свернулось, будто канат, в бухту; что угодно и как угодно — лишь бы он немедленно очутился на улице Баумваль, где у дверей отцовской аптеки ждет его белокурый ангел в шелковых чулках и клетчатой юбке — Глория Шмидт.
Как они стали мужем и женой, история умалчивает. Может быть, они обвенчались в ратуше рядом с рынком, а потом вышли к горланящей и глазеющей толпе — и все ярмарочное действо вмиг обернулось свадебным торжеством. А может, каким-то чудом он вывез ее из Германии на своем пароходе, и они расписались в загсе на Старо-Невском, а потом вышли в сквер, и деревья осыпали их с двух сторон листьями, как гости на свадьбе медными монетами.
Они жили в коммуналке, где на кухне стояли железные печи, в жестяных ваннах купали детей, а веревки с бельем, пересекаясь в разных направлениях, придавали пространству причудливую многомерность и уют.
Скоро купили ванну и они. Как назвать дочку, маленькую копию матери, долго не думали — назвали Гертрудой, что по-немецки означает «могучее копье», а по-русски — «героиня труда». Ласково девочку называли Гетой.
Иногда, нацедив в рожок молока, мать оставляла спящего ребенка под присмотром соседки и уходила в город, совсем не похожий на Гамбург, но тоже пахнущий морем и где голуби так же делили небо с чайками.
Она любила встречать Ивана у ворот сквера перед домом. Он шел к ней, рассекая клешами питерский ветер и заранее сдвинув фуражку на затылок… Обнявшись, Иван и Глория долго слушали дробь капели или шелест еще клейких тополиных листьев — или смотрели, как они, пожелтев, опускались на землю или как покрывались снегом.
Подходя к дому, они брались за руки и замирали, задрав головы к окну на третьем этаже. Над ними проплывали облака, где-то вдалеке звенели трамваи, гудели машины и заводские трубы, из чьей-то распахнутой форточки по двору разносился звук патефона и густой аромат борща.
Так прошло три года. Потом началась война.
Ивана призвали во флот. Капитан парохода стал командиром подводной лодки. Глория осталась в осажденном соотечественниками городе. Зимой она умерла. Кто-то из оставшихся в квартире написал Ивану. Он приехал, застал дочку живой, устроил в детский дом. Потом вернулся обратно. Вскоре погиб. Его медаль вручили дочери, когда она выросла.
2
Что сводило с ума тех несчастных, которым выпадало встретить на своем пути Гету Богданову, они и сами не понимали. Природа наделила ее совершенными формами и гордой осанкой, но дело было, скорее всего, в длинном, по-особому изогнутом локоне пепельных волос, который ниспадал со лба, обтекая лицо волной. Иногда ветер на миг расправлял его в тонкий веер — и тогда казалось, будто синие глаза глядят сквозь золотистую вуаль…
Ей пели песни под гитару и читали стихи. Бородатые художники в толстых свитерах приглашали ее в мастерские, где густо пахло красками и олифой. Элегантные молодые люди в дорогих костюмах заказывали для нее билеты на лучшие места в Кировском театре и водили в «Метрополь». Ее звали то на Домбай, то в Крым, то в экспедиции куда-то в Среднюю Азию — а то и сразу в загс.
Замуж Гета не торопилась. О семейном быте она знала только по книгам из детдомовской библиотеки, и он представлялся ей то беспечно-суетливым, то беспросветно-каторжным. Она выросла с мечтой о путешествиях и с ощущением, будто рядом с ней постоянно пребывает нечто невидимое, неосязаемое, ускользающее от внимания и неотступно манящее. Поэтому наибольшим ее вниманием пользовались те поклонники, которые пусть и не слишком понятно, зато увлекательно и поэтично толковали о поиске истины. Она любила фильмы, в которых герой в очках и белом халате тащил упирающуюся девушку к телескопу или страстно писал ей на доске какую-нибудь формулу… И да, она любила стихи — те сокровенные, ни на что не похожие строки, которые никогда не читались публично, но передавались, тщательно переписанные, из рук в руки. В конце концов она пришла к убеждению, что поиск той самой истины — всеобъемлющей и конечной, о которой говорят, почтительно понизив голос и подняв при этом брови, — и есть ее путь.
Насколько извилистым и тернистым он окажется, Гета и вообразить себе не могла. Окончив институт, она поехала на практику в Батуми. Не прошло и недели, как ее, сидевшую в сумерках на морском берегу, подхватили под руки, насильно усадили в машину и увезли в горы. Через три дня была сыграна свадьба. Юсуф — так звали мужа — держал Гету взаперти, убеждал, что назад ей уже никогда не вернуться; то угрожал, то осыпал обещаниями… Когда она поняла, что в Ленинграде ее никто не ищет, сдалась.
Вскоре она забеременела — и в первых числах февраля родила дочь. У девочки были почти белые кудряшки, и отец дал ей имя Нателла, что по-грузински означает «светлячок».
3
До рождения дочери жизнь Геты проходила в четырех стенах, и ее единственными собеседниками в дневное время были родители мужа. И свекор Магомед, и свекровь Нана жалели ее, а во внучке души не чаяли. Гета, глядя на них, с трудом могла представить себе, что когда-то и у них все началось с ужаса, со слез, с насилия… Свекровь, будто прочитав ее мысли, как-то сказала:
— У нас все было по согласию. Он меня выкупил у родителей. Но ведь и по-другому тоже веками было. Местные это понимают, приезжие — нет. Ну да ничего, привыкнешь — будем нашего светлячка вместе растить…
Она ловко взяла внучку под мышки, подняла ее и прижала к щеке…
— Посмотри, разве не хорошо у нас?
Ветер приносил со двора запах свежих дров, виноградных листьев и апельсинового цветка. Время от времени где-то рядом мычал бычок; тихо, будто про себя, ржала пасущаяся лошадь. За обрывом синели горы.
— Ну, давай накрывать на стол.
Кукурузные лепешки, домашний сыр, зелень, кувшин со свежим молоком…
Теперь, одевшись, как одеваются замужние женщины, Гета могла ходить на рынок, иногда брала с собой дочку. Присматривали за ними не слишком усердно…
В первый раз муж догнал Гету на вокзале, когда она уже садилась в вагон, в одной руке держа чемодан, а другой прижимая к себе дочку. Ощутив, как в плечо вцепились стальные пальцы, она резко развернулась всем телом и отпрянула назад. Нож только скользнул по груди, оставив на ней глубокий надрез.
Дома, обрабатывая рану, свекровь вполголоса приговаривала:
— Ты не подумай только, он ведь тебя не хотел убивать — просто погорячился, да и… как тебе сказать… закон, не закон… в общем, в прежние времена сказали бы, что ты его опозорила…
— И что? — кипятилась Гета. — Значит, калечить надо? У-у, дикость какая… Сам меня украл, а я его опозорила!
— Лежи, лежи, дорогая, — успокаивала свекровь. — Никто тебя не калечил, еще краше будешь!
Потом была еще одна безуспешная попытка. На третий раз им удалось бежать. В Москве их приютила одна из тех отдыхающих, с которыми Гете иногда удавалось познакомиться на рынке.
4
Чтобы вновь получить прописку в родном городе, Гете пришлось долго хлопотать. Дошла она до самого Ворошилова. Прописали. Жилье — комнату в коммуналке — получила на окраине, в одном из тех живописных кварталов, которые называли в народе «немецкими городками». Двухэтажные, аккуратно отштукатуренные и покрашенные в желтый цвет домики с окнами, обрамленными лучами из красных кирпичей, казалось, стояли на том месте лет двести, а на деле были построены после войны пленными немцами. Газоны во дворах тоже были окаймлены кирпичными оградками. Посреди газонов были разбиты клумбы.