Эмбриология поэзии

Гуль, пристально следивший за сроками и объемом статей, поощрял критический настрой Вейдле, но и он оговаривался иногда: «<…> Вы пишете о Б. Г. Унбегауне. Пишете чудно, я с наслаждением напечатал бы, если бы Б. Г. был здоров. Но он очень болен <…> Если мы это напечатаем, то мы можем убить его не литературно, а в буквальном смысле. В особенности потому, что сейчас на всех славянских отделениях идут сокращения, интриги, борьба, и Вашей статьей воспользуются, конечно, его враги (особенно Якобсон, который не гнушается даже доносов). <…> Повторяю, страшно жалею, но убить профессора за его тупость восприятия поэзии было бы все- таки слишком жестоко»[420].

В семидесятые годы Вейдле выработал своеобразную манеру, общую для его эссе, научных штудий, воспоминаний и публицистики. Его статьи обращают на себя внимание сочетанием сложной мысли, требующей постоянной концентрации, и неожиданной для научной работы манеры письма — прихотливо построенных фраз и несколько нарочитого, но не вульгарного просторечия. Постоянный читатель Вейдле, Иваск, отметил это, прочитав уже первую публикацию цикла — «О двух искусствах…»: «Нелегкая Ваша статья в Н<овом> Ж<урнале> 100! И я, кажется, понял почему — она очень «разговорная», что непривычно: и именно это‑то хорошо! <…> По существу Вы пишете просто, но эта Ваша простота — трудная»[421]. Вейдле отвечал другу, возвратившись из Принстона в Париж: «Моя статья в № 100 трудна. Так уж на роду мне написано: писать не для чтения, а для перечтения. Но кому же охота… Ничего не могу поделать. Авось когда‑нибудь перечтут. <…> Моя статья разговорна. К этому я пришел сравнительно поздно. И держусь этого. Чувствую: так нужно. У нас почти не было не–нарративной прозы. Но делать ее у нас [нужно] с примесью непринужденности, разговорности»[422].

Сближение стиля эссе и статей обозначилось задолго до «Эмбриологии…» — уже в 1966 году Н. И. Ульянов отмечал это: «Вейдле пишет статьи, после которых все наши рассказы хочется бросить в мусорный ящик»[423]. Вейдле и раньше находил аналогии с творчеством художника в самом процессе работы над научным исследованием. Вспоминая работу над своей первой рецензией, он писал: «<…> стало мне ясно, что при всем различии, нет уж такой космической разницы между писанием статьи и наилиричнейших стихов. Первый раз в жизни я на собственном опыте узнал, что абзац, это вроде как строфа, что интонация, ритм и даже звучащая ткань (согласных и гласных) в прозе тоже играют свою роль, хоть и не совсем такую, как в стихах»[424]. Можно предположить, что усвоенная им разговорная манера была отчасти связана с опытом выступлений на радио. На протяжении многих лет он был вынужден доверительно обращаться к невидимому анонимному собеседнику, не упрощая при этом предмет разговора. Возможно также, что демонстративная «неакадемичность» манеры была связана со стремлением преодолеть свойство, отмеченное однажды Г. В. Адамовичем: «Вейдле уж очень дидактичен и невозмутимо–наставителен»[425].

Наконец, язык Вейдле сам по себе был орудием полемики: он явно отличался от подчеркнутого наукообразия структуралистской работы, напоминавшей запись лабораторного опыта. Одновременно индивидуальность, образность и пластичность этого языка делали его в глазах читателя адекватным самой поэзии: «Для нас, филологов, историков, границ своей дисциплины не забывших, остаток сумбура в нашем мышлении — зло, неизбежность которого мы сознаем, отказываясь, однако, променять его на худшее зло приближения <…> к рассудочности тех наук, где она оправдана внечеловечностью их предмета: ни разума, ни слова тому, что они изучают, не дано»[426].

Впрочем, некоторым коллегам стиль этих статей мог казаться нарочитым. В. Ф. Марков лишь раз высказал свое несогласие с Вейдле прямо — когда речь зашла об оценке любимого им стихотворения Батюшкова «Скалы чувствительны к свирели…», в котором автор «Эмбриологии…» нашел мотивы, достойные Козьмы Пруткова[427]. Но в письмах к Иваску он не скрывал своих чувств: «Вейдле меня раздражает не сутью (с которой я, более или менее, согласен), а неприятной разговорностью (как у Чиннова) — разговорность должна быть благородной, а не пошловатым говорком. Также растянутостью и скукой, которой веет от его статей. А с формализмом (которым когда‑то увлекался и благодарен) и у меня счеты (которые отчасти свожу в статье о Кузмине)»[428]. Г. П. Струве, бережный в обращении с Вейдле, после выхода его воспоминаний делился с Иваском: «Прочел и с интересом, и с удовольствием первую часть «Зимнего Солнца» Вейдле. Рад был, что он там сравнительно редко вдается в усвоенную им в некоторых недавних статьях жеманно–разговорную манеру (или стиль), так, я бы сказал, не идущую к его облику»[429].

Статьи Вейдле были замечены прежде всего его друзьями. Характерно, что первая из них — устанавливавшая принципиальное для Вейдле различие между «искусством вымысла» и «искусством слова» — не имела существенного резонанса. Среди корреспондентов Вейдле только Иваска она вызвала на серьезные размышления, связанные с собственным поэтическим опытом. Но уже следующая — «Еще раз о словесности…», — где Вейдле начал открытый спор с методологией Р. О. Якобсона, была встречена с гораздо большим вниманием. Гуль принял ее с бойцовским задором журначиста: «Вообще, всю эту Вашу работу я очень приветствую и считаю ее очень нужной в борьбе с якобсоновщиной» [430]. Наибольший энтузиазм проявил Иваск, оценивший, как и большинство корреспондентов Вейдле, не столько концептуальные возможности работы, сколько ее критическую направленность: «Опять пишу Вам, дорогой Владимир Васильевич, поздравляю с Вашей статьей о «Словесности, слове и словах» в Н<овом> Ж<урнале> 104. Следует оную перевести на все языки, на которые была переведена статья–доклад Якобсона в Блумингтоне. Я прежде хотел написать такую же статью, как Ваша, но, увы, не обладаю даром систематического мышления и изложения»[431]. В отзывах Иваска о Якобсоне, однако, ощутима неприязнь, замешанная не только на теоретическом несогласии или порой присущем поэтам недоверии к «точному» анализу стихов, но в большой степени и на давней личной обиде: «В 1951 г. я поступил в Харвард и рад был поучиться у Чижевского и Якобсона. Но они почему‑то приняли меня в штыки. Отчасти и сам виноват: я едва успевал по лингвистике, и Якобсон объявил меня человеком, не знающим белорусского языка, что выяснилось на госуд<арственном> экзамене, но все же меня тогда спас М. М. Карпович»[432]. Обида часто окрашивала оценки Иваска: «У формалистов хороши отд<ельные> замечания, разборы, в особ<енности> у Эйхенбаума, Тынянова. Виноградов был туповат, но замечательны его книги о языке и стиле Пушкина и мн<огое> другое. Я еще в Эстонии увлекался формалистами и многим им обязан. А Якобсон захотел поставить юный и бойкий формализм 20–х гг. на научный фундамент и впал в плохую схоластику. К тому же, он слабо понимает стихи. Новые критики (New critics) больно субтильны, но для меня более поучительна книга Understanding Poetry — Брукса, приятеля Аркадия»[433].

Письмо профессора Н. Е. Андреева, историка–медиевиста из Кембриджа, позволяет оценить отклик, вызванный выступлением Вейдле в академической среде: «Надеюсь, что Вы не заподозрите меня в «лицеприятии», но, действительно, я считаю Вашу статью совершенно исключительной, ибо Вы стараетесь объяснить «фанатикам» или «эпигонам моды» вещи с позиции «реальности»» и при этом, никто не может заподозрить Вас в «консерватизме» или «незнании» или «академическом упрямстве». Кроме всего прочего. Вы показываете себя как воина бесстрашного. Роман Осипович Якобсон (которого я лично люблю, — у меня были немного, но каждый раз очень душевных общений с ним) наводит на критиков и ученых «страх». И поэтому Ваши слова звучат особенно сильно»[434].

420

Письмо Р. Б. Гуля В. В. Вейдле. 9 октября 1972 — ВА. Weidle. Box 2.

421

Письмо Ю. П. Иваска В. В. Вейдле. 8 ноября 1970 — ВА Weidle. Box 2.

422

Письмо В. В. Вейдле Ю. П. Иваску. 31 декабря 1970, Париж — Amherst. Box 6.

423

«Оригинальность его в том, чего, пожалуй, не было в таких разделах русской прозы, как критика, философия, научное сочинение, очерк — в сочетании мысли с глубиной и обоснованностью знания и с великолепной словесной тканью» (Я. Ульянов. Забытый юбилей // Новое русское слово. 1966. 12 июня. С. 3).

424

В. Вейдле. Моя первая статья // Русская мысль. 1972. 20 апреля. (Иваск считал началом статью «Ведь» (Опыты. 1957. № 8) — письмо от 11 января 1971.).

425

Г. В. Адамович — Ю. П. Иваску. 24 февр. 1957. Манчестер — Амхерсг. Иваск. Кор. I. Папка 3.

426

С. 81 наст, изд., раздел «Музыка речи».

427

См.: Письмо В. Ф. Маркова к В. В. Вейдле. 20 февраля 1975 — ВА Weidle. Box 2. Речь идет о статье: В. Вейдле. Батюшков и Мандельштам. Певучие ямбы // Новый журнал. 1974. Кн. 117. С. 103—132. Ср.: В. Вейдле. Эмбриология поэзии… С. 275. «Никогда не мог читать дальше первой страницы статьи Вейдле о поэтике и «Жизнь Клима Самгина»» (Марков — Иваску. 29 октября 1972 —Amherst. Box 4).

428

Письмо В. Ф. Маркова Ю. П. Иваску. 26 ноября 1972 — Amherst. Box 4. В это время Марков работал над собранием стихотворений Кузмина. См.: В. Марков. Поэзия Михаила Кузмина // М. А. Кузмин. Собрание стихов. Т. III. Munchen, 1977. С. 321—426.

429

Письмо Г. П. Струве Ю. П. Иваску. 17 марта 1976 — Amherst. Box 6.

430

Письмо Р. Б. Гуля В. В. Вейдле. 31 января 1972 — ВА. Weidle. Box 1.

431

Письмо Ю. П. Иваска В. В. Вейле. 17 октября 1971 — ВА. Weidle. Box 2.

432

Ibid. Ср. фразу из письма Ю. П. Иваска Р. О. Якобсону от 16 ноября 1953 из Кембриджа: «Когда будет больше времени — займусь белорусским языком!»» (Massachusetts Institute of Technology Archives and Special Collections. R. Jacobson Collection (MC 72). Box 42. Folder 28. Михаил Михайлович Карпович (1888—1959) — историк, с 1917 жил в США, профессор Гарвардского университета, главный редактор «Нового журнала» (1945—1959).

433

Письмо Ю. П. Иваска В. В. Вейдле. 23 марта 1972, приписка 26 марта — ВА. Weidle. Box 2. Имеется в виду книга: Cleanth Brooks and Robert Pe