Поэты и убийство

Ло хотел возразить, но поэт движением руки остановил его.

– И я скажу вам причину. Я всегда вел спокойную, замкнутую жизнь. Как вы, наверное, знаете, моя жена тоже поэт, и у нас нет детей. Мы живем в удобном загородном доме, недалеко от столицы, и я занимаюсь там золотыми рыбками и карликовыми деревьями, а моя жена смотрит за цветами нашего сада. Иногда на неприхотливый ужин заглядывают друзья из столицы, и мы разговариваем и пишем до поздней ночи. Я всегда думал, что счастлив, но недавно понял, что моя поэзия лишь отражает воображаемый мир, созданный в моем мозгу. А раз моим стихотворениям недоставало подлинной жизни, они всегда оставались бескровными и безжизненными. Теперь, побывав в часовне моих предков, я не перестаю спрашивать себя, служат ли несколько томиков безжизненных стихов оправданием пятидесяти лет моего существования.

– То, что вы, сударь, называете воображаемым миром, – серьезно заметил Ло, – является более истинным, чем так называемая подлинная жизнь. Наш повседневный, внешний мир-мир переходный, вы же выражаете вечную суть внутренней жизни.

– Спасибо за эти любезные слова, Ло. И все же я думаю, что, если бы я мог пережить сильнейшее волнение, даже трагедию, нечто такое, что целиком перевернуло бы мое бесцветное существование, я бы…

– Чан, вы глубоко заблуждаетесь, – прервал его раскатистый голос академика. – Подойдите сюда, Лу. Хочу знать и ваше мнение! Послушайте, Чан. Мне уже скоро шестьдесят, и я на десять лет старше вас. Вот уже сорок лет Я – человек действия, служивший почти во всех важных правительственных сферах. Я поставил на ноги большую семью, пережил все сотрясающие душу волнения, которые только могут выпасть на долю человека в частной и общественной жизни! И позвольте вам сказать, что только теперь, когда я уже целый год в отставке, когда я неторопливо и в одиночестве осматриваю места, которые мне нравились, так вот, только теперь я начинаю догадываться, что же скрывается за внешней видимостью, и понимать, что вечные ценности находятся за пределами нашего земного существования. Вы же, Чан, напротив, смогли перешагнуть через предварительную стадию познания. Вы, мой друг, даже не выглядывая из окна, сразу нашли Путь Небес! Могильщик заметил:

– Вы начинаете цитировать даосские тексты! Основатель даосизма был болтливым старым глупцом. Он, уверяя, что молчание предпочтительнее речи, продиктовал книгу в пять тысяч слов!

– Я не согласен, – возразил придворный поэт, – Будда…

– Будда был убогим попрошайкой, а Конфуций – назойливым педантом, – обрезал могильщик.

Возмущенный судья Ди оглянулся на академика в ожидании яростного возражения. Но Шао лишь улыбнулся и спросил:

– Если вы презираете все три вероучения, могильщик, то к какому же принадлежите сами?

Толстый монах ответил не задумываясь:

– К никакому!

– Ого! Это неправда! Вы принадлежите к каллиграфии! – прогрохотал академик, – Вот что мы сделаем, Ло! После ужина растянем на полу ту огромную шелковую ширму из вашего банкетного зала, и Старик Лу напишет на ней одно из своих двустиший. Метлой или что еще он там применяет!

– Превосходно! – воскликнул Ло. – Грядущие поколения будут хранить это полотнище, как бесценное сокровище!

Судье Ди припомнилось, что он иногда встречал на внешних стенах храмов и других сооружений надписи иероглифами почти в два метра высотой, подписанные «Старик Лу». Он посмотрел на уродливого толстяка с уважением.

– Как вы умудряетесь писать такие громадные иероглифы, сударь? – спросил он.

– С подмостков кистью в полтора метра длиной. Когда же наношу иероглифы на ширму, то встаю на уложенную на нее лестницу. Позаботьтесь, Ло, о ведре чернил!

– Кому требуется ведро чернил? – спросила своим мелодичным голосом поэтесса. Теперь, когда ее лицо было тщательно подкрашено, она казалась блистательно прекрасной. А оливковое платье было так скроено, что скрадывало некоторую полноту ее фигуры. Судья наблюдал, как легко она присоединилась к общему разговору, взяв нужный тон с академиком и Чаном – свободный тон товарища по литературе, но с легкой ноткой почтительности. Только долгая карьера куртизанки могла дать женщине эту легкость общения с мужчинами, не принадлежащими к кругу ее семьи.

Старик-домоправитель раздвинул ведущие в банкетный зал двери, и Ло пригласил гостей к столу. Четыре покрытых красным лаком столба поддерживали пестро раскрашенные стропила, причем на каждом столбе иероглифами была сделана несущая доброе предзнаменование надпись. По правую руку можно было прочесть «Все люди сообща наслаждаются годами всеобщего мира». На другом столбе – созвучная строка «Счастливы те, кем правит святой и мудрый государь». В арках дверных проемов с каждой стороны были резные деревянные решетки со сложным рисунком. С левой стороны дверь вела в боковой зал, где слуги подогревали вино. Напротив располагался оркестр из шести музыкантов – двух флейтистов, двух скрипачей, девушки, играющей на губной гармони, и еще одной, сидевшей у большой цитры. Когда оркестр весело заиграл «Приветствуем высоких гостей», коротышка начальник почтительно провел академика и Чана на почетные места напротив огромной трехстворчатой белой ширмы у задней стены. Оба настаивали, что не заслуживают подобной чести, но позволили Ло дать себя уговорить. Он пригласил судью Ди сесть за стол с левой стороны, так что тот оказался соседом Чана, а затем провел могильщика Лу на верхнее место за правым столом. Усадив поэтессу справа от судьи Ди, он занял нижнее место, за могильщиком Лу. Каждый стол был накрыт дорогой скатертью из красной парчи с обшитыми золотом краями. Тарелки были из редкого расписного фарфора, винные чаши из чистого золота, столовые палочки из серебра. На драгоценных блюдах лежали груды приправленного пряностями мяса и рыбы, ломти ветчины, законсервированные утиные яйца и множество других холодных закусок. И хотя зал был ярко освещен стоящими вдоль стен высокими светильниками, на каждом из трех столов находились по две высокие красные свечи в подсвечниках из кованого серебра. После того, как служанки налили гостям вино, начальник Ло выпил за здоровье и процветание всех присутствующих. И тогда каждый взял в руки свои палочки.

Академик сразу же начал обмениваться с Чаном новостями об их общих столичных знакомых. Судья поэтому мог свободно говорить с поэтессой. Он вежливо осведомился, когда она прибыла в Чинхуа. Выяснилось, что ее доставили сюда двумя днями раньше под вооруженным конвоем, состоящем из офицера и двух солдат, и что она поселилась в небольшой комнатке на постоялом дворе за «Сапфировым приютом». Она без тени смущения добавила, что старая хозяйка «Приюта» работала в том же доме свиданий, что и она, так что было приятно заглянуть к старой знакомой и поболтать о давних днях.

– В «Сапфировом приюте» я познакомилась с Маленькой Феникс, – заметила она. – Замечательная танцовщица. И большая умница.

– Мне она показалась очень уж честолюбивой, – заметил судья Ди.

– Вам, мужчинам, никогда не понять женщин, сухо возразила поэтесса, – Что, возможно, очень для вас удобно!

Она бросила раздосадованный взгляд на академика, начавшего выспреннею речь.

– Вот почему я уверен, что выражаю общие чувства, высказывая нашу глубочайшую благодарность начальнику уезда Ло, одаренному поэту, прекрасному администратору и непревзойденному хозяину! Мы благодарим его за то, что в преддверии праздника Луны он соединил здесь, за этим праздничным столом, в атмосфере сладостной гармонии небольшую группу близких по духу старых друзей!

Огненным взглядом посмотрев на поэтессу, он сказал:

– Юлань, сочините для нас оду, воспевающую это событие! Пусть ее темой будет «Счастливая встреча».

Поэтесса помедлила, а потом прочла своим звонким, сочным голосом:

В золотых чашах – теплое янтарное вино, И ароматно мясо на серебряных блюдах. Ярко горят Высокие красные свечи.

Она остановилась, и начальник уезда Ло кивнул с довольной улыбкой. Но судья заметил, что могильщик с беспокойным блеском в глазах наблюдает за поэтессой. И тут она перешла к следующему четверостишию: