Евангелие от палача

Звонок. Звонок. Звонок.

Звонит телефон. Телефон звонит. Здесь, у меня на столе. Через тридцать лет.

В Аэропорту, с которого нет вылета. Обманул старик — меня не убили. Я не дался. Убили только Миньку. А ко мне пришел Истопник. Звонит телефон. Алло — меня нет дома, я — там, далеко, в Конторе, тридцать лет назад. Это отец архимандрит Александр меня сыскал. На другом конце провода он добро похохатывал, веселился, что-то рассказывал, благостный, преуспешный, весь залитый текучим розовым жиром вроде спермацета. -…нет, все-таки мы прекрасно вчера отдохнули! — уцепил я конец фразы. — Да, мы хорошо вчера повеселились, — согласился я. — А чего ты мне звонил с утра?

— Просто так, хотел узнать, как ты жив здоров… — Ни о чем я решил его не спрашивать. Они меня по дружбе могут объявить шизиком.

— А-а, ну-ну, — удовлетворился иерей. — Слушай, ко мне сегодня после обедни подошел в храме какой-то странный человек… — В смысле?… — Ну странный!

Очень худой, белесый, в глаза не смотрит. В школьной курточке!… И попросил передать тебе письмо… — Сожги его.

И бутылка на столе почти пустая — на палец виски осталось. Резво! Я ведь почал ее недавно. Правда, отлучался надолго. Надо еще выпить. Дым в голове.

ГЛАВА 6

ТЫ, ДА Я, ДА МЫ С ТОБОЙ

Хорошо бы выпить. Выпивка — пятая стихия. Главная В ней растворились остальные. Единственная твердь зыбкого мира. Газ, без которого воздух состоит из одного азота. Изумительная влага, орошающая пепелища душ.

Последний согревающий нас огонь. Надо бы выпить. Чего только не напридумывали фантасты про чужие миры, а такой простой вещи не смогли сообразить, дураки:

— бутылка водки — маленькая прекрасная ракета, полная по горлышко волшебным топливом, — не знает власти времени, пространства, притяжения, она освобождает от страха, бедности, ответственности;

— она — полет в свободу. Порука немедленного счастья; — целый народ летит в зеленоватых мутных ракетах. Куда? Что там, в конце полета, длящегося десятилетия? Где сядем?…

На посадочной площадке сигналит, отмахивает флажками, встречает путников Истопник.

Обязательно надо выпить сейчас. Воскресенье. Середина дня. Пустое время.

Вечером придет Майка со своим женихом из Топника. Или из Кёпеника? Впрочем, какая разница? Они требуют у меня ответа, не понимая, глупые люди, что я ответить не могу: сам не знаю очень многого. Кое-кто знает у нас кое-что.

Несколько человек — из четверти миллиарда — знают довольно много. Всего не знает никто. Умерли, были казнены, улетели в зеленых ракетах. Да и не нужно это никому! Так называемую правду пытаются выворошить из горы крови и грязи — кто? Умные интриганы и безумные идеалисты. Развлечения АД ВУЛЬГУС — в угоду черни. Срочно надо выпить. Дома, наверное, не осталось ни капли. Надо выпить и забыть про все эти дурацкие вопросы. Ведь в чем нелепость: всех этих малоумков-вопрошателей, увидавших краешек страшной правды, потряс небывалый масштаб совершенных злодейств. А это не так! Иллюзия! Все уже было раньше. В людской жизни было все! И громадное большинство НАСЕЛЕНИЯ не уполномочивало вопрошателей искать правду. Они правды — в глубине души — не хотят. Люди всегда не хотели, а уж сейчас-то особенно не хотят думать о неприятном, волноваться из-за горестного, помнить о страшном. И все это торопливо отодвигают от себя, охотно отвлекаются и готовно забывают.

Допустим, что кто-то помнит о былом. И я помню. Но отсюда вовсе не след, что из меня надо извлекать и совать всем под нос смердящие гноем и ужасом мясные помои. Выброс человеческих страстей. Да, да, да! Я помню. Помню! Ну и что из этого? Мало ли что я помню! Я помню себя вчера. Тридцать лет назад. И помню четыреста лет назад. Я скакал на рослом гнедом жеребце. В короткой черной рясе поверх кольчуги. А к седлу были приторочены собачий череп и метла.

Только имени своего тогдашнего я не помню. А-а, не важно! Наверное, с тех пор мы на Руси проросли. Навсегда. Только название менялось немного. Как мое имя.

ОПРИЧНИНА. Опричь государства, опричь церкви, опричь законов. ОПРИЧЬ — значит КРОМЕ ВСЕГО. Отдельно от всех, сверх людей, наособицу от всего привычного, отверженно от родства, отрешенно от уважения, любви, добра.

Особые Воители, Особая Охрана Пресветлого хозяина нашего И. В. Грозного, его Особый Отдел. Отдел от всего народа. ОПРИЧНИНА. КРОМЕШНИНА. Мы не возрождаемся в новой жизни в цветы, рыб, детей. Мы возрождаемся теми, кем были в прошлой жизни. Я был — очень давно — опричником, кромешником, карателем. Может быть, и тогда меня звали Хваткиным. А может быть, Малютой Бельским или Басмановым. Но это не важно. У меня судьба в веках — быть особистом, кромешником. Вынюхивай, собачий череп! Мети жестче, железная метла! Всех! Чужих, а пуще — своих! Крутись, сумасшедшая мельница, — ты ведь на крови стоишь! Больше крови — мельче помол! Бей всех! Опричь Великого Пахана! РАЗЫСКМВАЕТСЯ-Великий Государь И. В.Грозный, он же — Coco Джугашвили. он же Давид, он же Коба, он же — Нижерадзе, он же — Чижиков, он же — Иванович, он же — И. В. Сталин… ПРИМЕТЫ-коренастый, рыжий, рябой, на левой ноге «чертова мета» — сросшиеся четвертый и пятый пальцы…

ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ-горячо любим, обожествляем миллионами замученных им подданных.

Я вам могу открыть один секрет. Тс-с! Только вам! И никому больше ни слова!

Он зарыт в двух местах. Старая плотьпод алтарем Успенского собора в Кремле.

А та, что поновее, — на черном ходу Мавзолея, у задних дверей, перед стеной.

Только не спешите раскапывать. Достанете гнилые мощи и снова ко мне с вопросами, а где Альба? А где Борджиа? А где Тамерлан? А где Аттила? А где Калигула? А где, черт тебя побери, Ирод Великий?! Ирод Великий. И В.? И. В.?

И. В.? Не отвечу я. Мне-то откуда знать? Больше не сторож я хозяевам своим.

Я хочу выпить. Мне нужна одноместная стеклянная ракета. Мне надо улететь в пятую стихию. Нырнуть в пятую сущность. Погрузиться с головой в квинтэссенцию жизни. Господи, какая чушь! Сколько нелепых слов понапридумывали.

— Марина! Есть в доме чего-нибудь выпить? — заорал я.

Она что— то забуркотела там, за дверью, зашипела, засвистела носом -и смолкла. Как сломавшийся в расцвете сил пылесос. Черт с ней, с заразой. А все-таки несправедливо: Елену Прекрасную, подругу Тезея, вдову Париса и Менелая, царицу в конце концов, все же удавили волосянной веревкой, подвесили за ноги, как Муссолини, на засохшем дереве. А моей гадине — хоть бы хны! Ничего, ничего, будет еще на твою голову, чурка неотесанная, ДИЕЗ ИРЭ, рухнет еще на тебя ДЕНЬ ГНЕВА, достукаешься, падла. Где же сухие носки?

Ага, порядок. Пойду в кафе-стекляшку, на угол. Там буфетчица из-под прилавка продает выпивку — почтенным людям. На улицу, пора на улицу, в жуть этого гнилого марта, ненаступившей мокрой весны. Больше весен не будет, будет грязный февраль, сразу переходящий в ноябрь. Времена года будут меняться, как революции. Пустынная лестница, дымный свет. И себя поймал на том, что озираюсь по сторонам — ищу письмо от Истопника. Прислушиваюсь: не сопит ли он в нише за пожарным краном? Тихо. Ослаб я — пока лифта ждал, за стену держался, чтобы не качаться. Голова тяжелая, плавучая, как батискаф, ныряет в волнах. Потом проглотил меня лифт, долго вез вниз, урча и поскрипывая тросами. А Тихона Иваныча, сторожевого моего вологодского, уроженца заксенхаузенского, с девичьей фамилией Штайнер, не было внизу на посту.

Двигаясь во времени, мы меняем не пространство, но обличье и имя. Оборотни.

Спит Тихон Иваныч в своей квартире, похожей на караульное помещение, сил набирается. В прихожей у него, наверное, вместо вешалки винтовочная пирамида. Ему надо отдохнуть, что-бы к вечеру скомандовать себе «в ружье» и заступить на пост в нашем подъезде, который глупые жильцы считают парадным, а Тихон-то знает, что это только предзонник, вахта для шмона. Он их отсюда утром выпустил, к сожалению, не аккуратной стройной колонной по пятеро в шеренге, с добрыми собачками на флангах, а — неряшливой разбродной толпой, будто противных вольняшек, но зато он их хоть вечером принять всех должен, тщательно отмечая на конвойной фанерке — все ли вернулись с вывода за зону.