Обретение счастья

Глава двадцать восьмая

После двух лет плаванья было особенно приятно идти по Невскому, приглядываясь ко всему, что изменилось в столице. Казанский собор был давно закончен, множество приезжих рассматривало здание, воздвигнутое Воронихиным. Михаил Петрович долго стоял в толпе. Начал ходить дилижанс между Москвой и Петербургом. Лазарев не мог без улыбки смотреть на пышнобородого кондуктора, истошно трубившего в рог с высоты своего сиденья. Возы с кирпичом преградили дилижансу дорогу, они шли вереницей в Царское Село, где сгорела часть дворца, и впереди возов ехали для порядка два кирасира. На углу рушили трактир, поспешно снимали со стены громадную вывеску «Капернаум» и выволакивали из помещения какие-то бочки. Было объявлено, что по высочайше утвержденному положению лишь пятьдесят трактиров разрешено содержать в городе, а те, что на Невском, перевести на Васильевский остров. В осуждение этого положения говорили: в столице заводят больше роскоши, чем удобств! Возле печальной памяти трактира «Капернаум» стояла толпа его завсегдатаев; плиссовые шапки мелькали вместе со студенческими фуражками и запыленными «котелками», а подальше в строгом порядке тянулась очередь куда-то во двор, охраняемый городовым. Оказалось — здесь клеймили весы, гири и аршины, любые «измерения мер», принесенные сюда в узлах или подвезенные возчиком. И это было новшеством в Петербурге, гласным контролем над торгашьей совестью. Во избавление от скуки во дворе играла шарманка, и продавец ваксы, положив свой короб на мостовую, рьяно начищал ботинки какому-то чиновнику, ползая у него в ногах.

Лазарев остановился, усмехнувшись: чего не увидишь в Петербурге, кругом контрасты! Он вспомнил, как удивился, когда, подходя на «Мирном» к устью Невы, заметил на берегу юрты мезенских рыбаков и возле них оленей… Будто жители Лапландии осели в царском граде!

Какой-то чиновник в толпе толковал по поводу новых порядков:

— Слишком много у нас было провинциального и, если хотите, московского!

Лазарев пошел дальше и вскоре приблизился к зданию Публичной библиотеки. Он вошел в главный вход и попросил служителя проводить его к библиотекарю.

— Идемте, батюшка-читатель! — воркующим голосом сказал служитель и повел Михаила Петровича в темную глубину коридора.

Дежурными библиотекарями были в этот день баснописец Крылов и автор грамматики Востоков. Какой-то старичок в передничке, в тюлевом чепчике с рожками на лысинке встретил Михаила Петровича и отвел в комнату, где принимали библиотекари. Заикающийся Востоков первый поднялся к гостю, невнятно представил ему баснописца и поспешил удалиться: он остерегался разговоров. Крылов сонливо оглядел моряка, прищурился, чуть покачиваясь, весь какой-то грузный, мягкий, похожий на шар, спросил:

— Бестужева, небось, хотите прочесть?

Почему именно Бестужев пришел ему на ум, Михаил Петрович догадаться не мог. Наклонившись, он учтиво попросил показать новые английские книги по мореходству и, несколько смешавшись, назвал некоторые, не главные из них.

Но баснописец интересовался посетителем больше, чем названными им книгами, и был, казалось, в явной обиде за Бестужева.

— А Бестужева читали? — допытывался он.

— Нет, не приходилось…

— Как же вы, сударь, о своем морском и не осведомлены?

— Да я в плаваньи был два года.

— Позвольте фамилию. Я что-то не расслышал.

— Лазарев Михаил Петрович.

— Да вы, батенька, не ледовую ли эту землю искать ходили?

— Совершенно верно.

— Ну и есть эта земля? — затормошил его Крылов, ухватив пухлой рукой посеребренную пуговицу мундира.

— Есть! — не мог не улыбнуться его неожиданной горячности Лазарев.

— Так! — взгляд Крылова посветлел, баснописец весь как-то притих и наверное снял бы шляпу в смятении чувств, если бы она была на голове. Лазарев ждал, пока он заговорит, вопросительно глядел на старика.

— Сядемте! — предложил Крылов, подводя его к креслу. — Мир-то больше становится! Вот и еще, благодарение богу, есть где трудиться потомкам. Стало быть, неправ был английский мореход?

— Неправ.

— Ну и что вы оттуда привезли, позвольте узнать, с этой земли?

— Чучела птиц, всякие коллекции, но главное… больше ста счастливцев, разумею команду кораблей, тех, кто достиг материка.

Крылов его понял:

— Может быть, это и главное! — согласился он. И опять всполошился, вскидывая на Лазарева взгляд живых, насмешливых, теперь уже лишенных какой-либо сонливости глаз. — А кто знает обо всем этом?

Лазарев рассказал ему о готовящихся отчетах и о выставке рисунков художника Михайлова, которая открылась в Академии.

— Идемте! — стремительно поднялся Крылов.

— Куда? — удивился Михаил Петрович.

— В Академию. Впрочем, извините, вы найдите себе книги, и наш слуга принесет их вам. Сейчас я распоряжусь.

Полутемная, со спущенными шторками, карета, похожая на возок, вскоре повезла их на Васильевский остров. Баснописец, казалось, задремал, как только опустился на подушки, но Лазарев знал, что, сосредоточившись, он размышляет об услышанном.

В Академии художеств Крылов по-хозяйски, без церемонности и с неожиданной придирчивостью к мастерству художника долго ходил вдоль выставленных на каких-то мольбертах рисунков. В зале было пусто и холодно, неяркий солнечный свет матовыми отблесками скользил по стенам и освещал скрытые в нишах полуразбитые гипсовые статуи римских богов.

Рисунки Михайлова сами по себе требовали другой обстановки выставочного зала и, казалось, вытесняли богов. Лазарев смотрел на них не отрываясь. Эти рисунки воскрешали двухлетний поход в страну чудес и опасностей; перед взором Лазарева проходили картины экспедиции. И то, что не было ясно и не находило выражения ночью, когда он писал отчет, теперь вдруг возникло во всем значении для России, для науки.

Крылов тоже с интересом рассматривал рисунки. Южное полярное сияние в изображении Михайлова напомнило Крылову сцену из апокалипсиса, уводило в мрачный мир хаоса и первоздания, а остров Завадовского привлекал взор обманчивый обжитостью и каким-то покоем, который не мог нарушить вид клубящегося вулкана.

Портреты людей, встреченных экспедицией в Новой Зеландии, не походили на те воинственно и преувеличенно дикие образы туземцев, которые приходилось видеть Лазареву и Крылову в досужих перерисовках с неизвестного оригинала. Крылов улыбался: диковинная птица «принц-регент» казалась ему чем-то похожей на сороку. Он чувствовал, что художник отнюдь не увлекается необычностью увиденного им, а, наоборот, ищет во всем обычной схожести с известным, земным и по-земному притягательным.

Крылов улыбался, думая о том, что рисунки передают, должно быть, и самый дух экспедиции, а Михайлов тревожился.

— Зачем вы его привезли? — шепнул он Михаилу Петровичу, следя за баснописцем.

— Привез он меня, а не я его. Я даже не имел чести быть с ним знакомым, — также тихо ответил Лазарев. И спросил: — Симонова не видели? Он как будто вернулся в Казань.

— Уехал, — подтвердил Михайлов, — и знаете, Михаил Петрович, вернулся он туда на свою беду. Ведь новый управляющий Казанским учебным округом Магницкий приказал похоронить университетский анатомический кабинет, закрыть его, и все скелеты уже свезены на кладбище…

— Может ли это быть?

Лазарев тут же подошел к Крылову и передал ему сообщенное Михайловым.

Крылов не удивился, он, оказывается, знал Магницкого. Он что-то записал карандашом на манжете, выползавшей из рукава, и ворчливо сказал:

— «Не больше ли вреда, чем пользы от науки?» Так думает не один Магницкий. И так, кстати говоря, могут думать некоторые, узнав о содеянном вами в экспедиции. А рисунки эти печатать надо, сударь, печатать, и немедленно!