Страница 14 из 17
Леди Харман смотрела на своего супруга и повелителя, не решаясь заговорить. Она знала, что от ее слое он придет в бешенство, но их отношения уже достигли той стадии, когда настроение мужа — далеко не главное.
— Ты вполне мог успеть умыться, — сказала она.
— Да! — воскликнул он. — Но я нарочно решил показаться тебе в таком виде. Я прятался в саду, чтобы не встретиться с этой публикой, боялся в доме на них наскочить. Таких гнусных старух…
Тут он весьма кстати утратил дар речи и выразил свое мнение о леди Бич-Мандарин только отчаянным жестом.
— Если… если приехали гости и застали меня дома, я не могу не принять их, — сказала леди Харман, подумав.
— Принять — это одно дело. Но корчить из себя дуру…
Он повысил голос.
— Айзек, — сказала леди Харман предостерегающе и, наклонившись к нему, шепнула: — Здесь Снэгсби!
(Это была фамилия дородного дворецкого.)
— К черту Снэгсби! — прошипел сэр Айзек, понизив, однако, голос и подходя к ней ближе. Но, став тише, голос его словно приобрел еще большую страстность. — И вообще, Элла, нечего было вести эту старуху в сад…
— Но она настаивала.
— Надо было поставить ее на место. Надо было сделать… что-нибудь. Куда, к дьяволу, мне деваться, если она спустилась с веранды? Хорошенькое дело! Ловушка!
— Ты мог бы подойти к нам.
— Как! И встретиться с ней!
— Но ведь мне же пришлось с ней встретиться.
Сэр Айзек почувствовал, что растрачивает свой гнев по мелочам.
— Если бы ты не валяла дурака, не ездила смотреть всякие там дома, — сказал он, подступив к ней вплотную и говоря тихо, но резко, — то этот бич божий миновал бы тебя, понятно? А теперь вот, извольте радоваться!
Он вошел следом за ней в прихожую, и щуплый лакей, который словно вырос из-под земли, подобострастно подскочив со щеткой, принялся его чистить. Леди Харман некоторое время сосредоточенно смотрела на эту сцену, а потом медленно прошла в классически строгую оранжерею. Она чувствовала, что после данных ею обещаний спор из-за леди Бич-Мандарин еще впереди.
Она сама возобновила этот спор, когда сэр Айзек вымыл руки и они снова встретились в длинной гостиной. Она подошла к широкому окну и некоторое время смотрела в сад, собираясь с духом, потом заставила себя обернуться.
— Я не согласна с тобой насчет леди Бич-Мандарин, — сказала она.
Сэр Айзек был удивлен. Он полагал, что инцидент исчерпан.
— Как? — переспросил он отрывисто.
— Не согласна, — повторила леди Харман. — По-моему, она веселая и добрая.
— Да ведь это же бич божий, — сказал сэр Айзек. — Я уже два раза ее видел, леди Харман.
— Поскольку ко мне приехали, оставили визитную карточку и все такое, — продолжала леди Харман, — я должна нанести ответный визит.
— Никаких визитов, — отрезал сэр Айзек.
Леди Харман схватилась за кисть портьеры: ей необходимо было за что-то держаться.
— Все равно мне нужно поехать.
— Все равно?
Она кивнула.
— Будет просто смешно, если я этого не сделаю. У нас потому так мало знакомых, что мы не отвечаем на визиты…
Сэр Айзек помолчал.
— Много знакомых нам ни к чему, — сказал он. — И кроме того… Хорошенькое дело! Значит, всякий может заставить нас бегать по Лондону с визитами, стоит ему только сюда заявиться? Что за вздор! Она убралась восвояси, и кончен бал.
— Нет, — сказала леди Харман, еще крепче сжимая портьерную кисть. — Мне необходимо нанести ей ответный визит.
— Сказано тебе, никаких визитов!
— Это не просто визит, — сказала леди Харман. — Понимаешь, я обещала быть к завтраку.
— К завтраку?
— А потом поехать с ней на собрание…
— На собрание?
— Кажется, это называется «Общество друзей». И еще что-то… Ах, да. Войти в комитет, который устраивает шекспировские обеды.
— Я уже слышал эту песню.
— Она сказала, что ты согласился в этом участвовать, иначе, конечно…
Сэр Айзек с трудом сдержался.
— Ну так вот, — сказал он, помолчав. — Напиши ей, что ты не можешь приехать, и точка.
Он сунул руки в карманы, встал у соседнего окна и тоже принялся смотреть в сад, стараясь показать, что с этим делом покончено и теперь можно спокойно любоваться природой. Но леди Харман еще не высказалась до конца.
— Я это сделаю, — оказала она. — Я дала слово и сдержу его.
Казалось, муж просто не слышал ее. По своему обыкновению, он стал негромко насвистывать сквозь зубы. Потом подошел к ней.
— Это все штучки твоей сестры, — сказал он.
Леди Харман помолчала, раздумывая.
— Нет, — сказала она. — Я решила сама.
— Я сделал глупость, когда пригласил ее сюда, — сказал сэр Айзек, по обыкновению не слушая жену, и это раздражало ее все больше и больше. — Нечего тебе якшаться с этими людьми. Такие знакомства нам ни к чему.
— А я хочу поддерживать с ними знакомство, — сказала леди Харман.
— А я не хочу.
— Но мне они интересны, — сказала леди Харман. — И, кроме того, я обещала.
— Нечего было обещать, не спросив у меня.
Впоследствии сэр Айзек не раз раздумывал над ее ответом. В тоне ее было что-то необычное.
— Видишь ли, Айзек, — сказала она. — Ты всегда был так далек…
Она замолчала, а тем временем в гостиную вошла, улыбаясь, миссис Собридж с целой охапкой самых лучших роз (сэр Айзек терпеть не мог, когда их рвали).
4. Леди Харман на пороге жизни
Леди Харман вышла замуж восемнадцати лет.
Ее мать, миссис Собридж, была вдова стряпчего, погибшего при крушении поезда в то самое время, когда дела его, как она выражалась, не были устроены; двух своих дочерей она, кротко сетуя на судьбу, воспитала в глуши, в Пендже, на весьма скромные средства. Эллен была младшая. Крепкая, черноглазая малышка, не расстававшаяся с куклой, она вдруг как-то сразу вытянулась и повзрослела. Миссис Собридж отдала ее в Уимблтонский пансион, считая, что в местной школе ее сестре Джорджине привили слишком независимые и вульгарные манеры и к тому же до неприличия развили ее мускулатуру. Уимблтонский пансион не был столь передовым, во всяком случае, Эллен, подрастая, стала выше и женственней сестры, а к семнадцати годам была уже женщиной в полном смысле слова, вызывая восхищение школьных подруг и многого множества их братьев и кузенов. Она была тихая и лишь изредка позволяла себе дерзкую, но безобидную выходку. Так, например, один раз она вылезла через чердачное окно на крышу и обошла ее при лунном свете, чтобы испытать, какое при этом бывает ощущение, и устроила еще несколько подобных проказ. В остальном же она вела себя примерно и на всех хорошо влияла. Обаяние, которое испытал на себе мистер Брамли, было у нее уже тогда и даже вредило ее занятиям. Уроки за нее почти всегда делали добровольные рабы, считавшие это за счастье, потому что она была щедра и по-королевски вознаграждала их; но все же два приглашенных со стороны ревностных учителя чуть ли не силой заставили ее заниматься английской литературой и музыкой.
И в семнадцать лет, в этом возрасте, когда девушки больше всего презирают в молодых людях мальчишество, она встретилась с сэром Айзеком, который воспылал к ней жадной и непобедимой страстью…
Уимблтонский пансион помещался в большом, тихом, блеклом доме, и директрисой там была загадочная, отличавшаяся необычайным самообладанием женщина — мисс Битон Клавье. Она была недурна собой, но ни у кого не вызывала нескромных желаний; окончила университет Сент-Эндрю по факультету искусств и приходилась двоюродной сестрой мистеру Бленкеру, редактору газеты «Старая Англия». Кроме нее, с воспитанницами занимались еще несколько наставниц, живших при пансионе, и два надежно женатых учителя со стороны, один из которых преподавал музыку, а другой читал курс о Шекспире, а в саду была площадка для игр, аллея и теннисный корт, тщательно замаскированные со стороны улицы. В учебную программу входили латинская грамматика — читать книги на этом величественном языке никто не мог научиться, — французский язык, который вела англичанка, некогда жившая во Франции, немецкий, преподаваемый желчной немкой из Ганновера, английская история и литература в наиболее пристойных образцах, арифметика, алгебра, политическая экономия и рисование. В хоккей там не играли, обучение велось без тяжеловесных пособий и ненужных схем, которые теперь в такой моде, главным образом следили за поведением девушек и внушали им, что неприлично говорить громко. Мисс Битон Клавье была противницей новомодного «помешательства на экзаменах», и учителя, избавленные от этого бремени, не столько занимались по программе, сколько с важным видом усердно ходили вокруг да около. Это круговращение отразилось в языке воспитанниц — они не учили алгебру, или латынь, или еще какой-нибудь предмет, а «прокручивали» алгебру, «проворачивали» латынь.