Страница 67 из 73
Нелепы попытки облагородить движущий импульс этого нового движения. Наука не терпит сентиментальности. Роджер Бэкон, насколько мы располагаем о нем сведениями, никогда не говорил: «Я люблю истину», или «Какое бы мне сделать благородное дело для своих собратьев?», или в порыве благочестивого усердия: «Открою-ка что-нибудь во славу божию». Он поступил совершенно иначе, и даже отправная точка у него была совершенно другой: он попросту вышел из себя. Он терпел царившее вокруг философское самодовольство, пока мог, а потом, нацелившись на слабое место, яростно и грубо ударил по нему. Мотивы, побудившие Роджера Бэкона высунуть язык средневековому Аристотелю, ничем не отличались от тех, которые заставляли юного Эдварда-Альберта Тьюлера высовывать язык невозмутимо самодовольному льву в зоопарке.
В свою очередь, и Галилей не спустился с небес: он был такой же человек, как мы. Но его возмутила непререкаемая безапелляционность суждений церкви обо всем, что делается на небе и на земле. Он выпустил свою запретную книгу для того, чтобы дать понять тем, кто имел над ним власть, какие они идиоты. Он не мог молчать. Они вступили с ним в спор, принудили его отречься от своих мнений и держать язык за зубами, но они знали, на чьей стороне правда, и он знал, что они знают это. «А все-таки она вертится», – издевался он над их торжественными усилиями снова пригвоздить землю к одному месту, – землю, которую он вместе с Коперником навсегда сорвал с места и пустил кружиться волчком вокруг солнца.
Для наших целей очень важно припомнить, что изначальным стимулом научной мысли явился ущемленный и недовольный тьюлеризм: благодаря этому нам становится понятным, что великие открытия могут возникать и фактически возникают и развиваются не по воле великих умов, вдохновенных исследователей и тому подобное, а просто в результате грубого непослушания. Непокорный Тьюлер пошел против Тьюлера власть имущего. Самая субстанция тьюлеризма источает научный прогресс, а выдающиеся представители последнего, так легко становящиеся предметом обожествления, не столько способствуют, сколько мешают делу.
Но остается неясным, почему эти новые завоевания человеческого ума не были тотчас же захвачены, использованы и извращены каким-нибудь создателем новой веры вроде апостола Павла и почти неизбежно шествующим за такими людьми духовенством. Объяснение надо искать в другом. И найти его не так трудно. Наука возникла в особых условиях. Она возникла не столько как общественное движение, сколько как увлечение одиночки. И захватила она на первых порах лишь ограниченную область современной жизни и мысли, – притом как раз наиболее удаленную от тех областей, где велась дикарская драка за власть и почет. Она возникла вне всякой связи с политикой и не спорила с господствующей религией и общественным устройством. Королевское общество, как и Academia dei Lincei, было обществом дворян-любителей, собиравшихся когда вздумается, чтобы обменяться между собой скептическими наблюдениями, из которых составлялся их замечательный сборник «Века открытий», и выпускавших – более или менее тайно – свои «Философские беседы». В те времена слово «наука» не было в употреблении. Речь у них шла о философии природы и естественной истории.
Карл II смотрел на Королевское общество как на забаву, и только в девятнадцатом столетии человечество поняло, что ручной тигренок превратился в довольно опасное чудовище. Оно весьма успешно запустило когти в икры епископа Уилберфорса, когда тот по-тьюлеровски пнул его ногой. Памятная схватка «Сопи-Сэма» с дедушкой Хаксли на собрании Британской ассоциации превратила «конфликт между религией и наукой» в жгучую злобу дня. Та огромная акционерная компания, которую представляет собой англиканская церковь, – с большим успехом сбывающая, несмотря на сопротивление нонконформистов-диссидентов, ганноверскую церковно-государственную систему пестрому населению Британской империи, – забила тревогу, а конкурирующие с ней римско-католические продавцы патентованных средств и библейские начетчики-сектанты заключили с ней союз. Этот молодой тигр выгрызает целые куски из Создателя! Создатель был неотъемлемой комплектной частью их общего вооружения; они не могли допустить, чтобы его растаскивали по кускам и вообще как-нибудь портили: без него им нельзя было обойтись.
Мы вправе уподоблять Науку молодому тигру, но сравнение это необходимо ограничить. Наука может иногда оцарапать или укусить, но, по существу, она – результат многообразной безыменной силы, и если при известных обстоятельствах она и принимала грозную позу нападающего, то сама всегда избегала окончательного разгрома благодаря тому, что странным образом лишена была какой бы то ни было централизованной организации. У нее не было ни головы, которую можно было бы отрубить, ни святилища, которое можно было бы сжечь. Она не имела консолидированных фондов, на которые можно было бы наложить арест. Она была порождением непокорной от природы мировой человеческой мысли. Она была тут, она была там. Как заря. И всюду, где она ни всходила, ее появление будоражило свойственный человеку дух критики и поощряло его к неповиновению в дальнейшем.
Так что борьба против Науки является не столько попыткой вырвать с корнем и истребить нечто осязаемое и поддающееся выкорчеванию, сколько задачей огромной всемирной акционерной компании, которая омрачает нашу жизнь, и торгует с нами богом, правительством и войной, и стремится помешать проникновению в широкие массы человечества неожиданного и нежелательного просвещения.
В этом она, к сожалению, преуспела немало. Мы только что видели, как обыкновенный молодой англичанин через пятьдесят лет после Дарвина, глупо хохоча, отвергал свое родство с Tarsius'ом и обезьянами, по-прежнему считая, что он сам и все вокруг него создано, точно из глины вылеплено, человекообразным Богом, похожим на м-ра Майэма, только с более седой и более пушистой бородой, личность которого сливается отчасти с чрезвычайно приторной личностью Спасителя, который в то же время, при посредстве фосфоресцирующего голубя, является его сыном («Тайна Святой Троицы, – как эхо откликается Эдвард-Альберт. – Руки прочь от святыни! Свят. Свят. Свят. Такие речи вам не простятся, и будь Господь Бог тем, чем прежде был, вас разразило бы громом на месте»).
Вот из-за этой-то запоздалой вспышки Эдварда-Альберта я и описываю все с такой беспощадной точностью. Я изложил своими словами – непринужденно, но точно – христианское учение, каким нам преподносят его церковь и христианское искусство. Если мои выражения шокируют читателя, это свидетельствует лишь о том, что его давно пора шокировать. Я повторяю: учение о Троице – вопиющая нелепица. А между тем во всех англосаксонских странах детские умы до сих пор парализуются при помощи этой вопиющей нелепицы. Вы можете слышать, как в детских радиопередачах Би-би-си священники, зарабатывая средства к существованию заведомой ложью, сладким голосом рассказывают старые библейские истории, выдавая их за подлинную правду, – о настоящих ангелах и настоящих чудесах, о воскрешении мертвых и тому подобной чепухе.
– Вы рассуждаете, как деревенский безбожник, – возражает епископ Тьюлер, человек аристократических вкусов и социально разборчивый, как никто другой. – Мы не хуже вас понимаем, что все это – ряд освященных временем легенд, милых и прекрасных старых символов.
Деревенский безбожник – часто передовой человек в деревне, и я горжусь, когда меня ставят на одну доску с ним. Лучше шутить вместе с ним у трактирной стойки, чем обедать в епископском дворце и чувствовать, что тебя «подмазали». Разве простому народу говорят, что эти рассказы – только символы? И понимает ли он, какой в этих символах смысл?
Ясно, что, поскольку сознание всего человечества настоятельно требует перестройки, описанное положение вещей является весьма тревожным. И тут невозможно ограничиться простым повторением магического слова «Наука». Действительно ли Науку имеем мы в виду, размышляя о реорганизация и духовной перестройке всего мира? Или же мы берем научный прогресс только как пример непрерывного и свободного процесса рационализации – процесса, который с успехом может быть распространен на все человеческие дела?