Морская Дама

Глава VIII

Лунный свет торжествует победу

Выяснить, что именно произошло после этого, оказалось совершенно невозможно. Я привел все сказанные тогда слова, какие запомнил мой троюродный брат, придал им вид связной беседы, сверил с тем, что Мелвил припомнил позже, и в конце концов прочитал ему все подряд. Получилось, конечно, не дословное, но, как он говорит, очень близкое воспроизведение разговора, который они тогда вели: такова была его суть, примерно такие слова были произнесены. И, расставаясь с Чаттерисом, Мелвил был твердо убежден, что решение, о котором тот говорил, окончательно и бесповоротно. Однако потом, говорит он, ему пришло в голову, что решение решением, но осталась еще одна вполне реальная сила, способная к действию, – Морская Дама. Что намерена предпринять она? Эта мысль снова повергла его в смятение и не оставляла его, охваченного нерешительностью и раздираемого сомнениями, пока он не дошел до отеля Ламмиджа.

Перед этим они вернулись к «Метрополю» и расстались у его ярко освещенного парадного подъезда, обменявшись крепким рукопожатием. Мелвилу показалось, что Чаттерис отправился прямо к себе, хотя он в этом и не уверен. Как я понимаю, Мелвилу самому было о чем подумать, и он, по-видимому, побрел прочь через Луга, погруженный в размышления. Потом, когда ему стало ясно, что от Морской Дамы одними отречениями не отделаешься, он, как я и говорил, повернул назад. Однако ничего выяснить ему не удалось, за исключением того, что «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» совершенно ничем не отличается от любого другого отеля такого же сорта: его окна не выдают никаких тайн. И на этом рассказ Мелвила заканчивается.

А с ним по необходимости заканчивается и мое обстоятельное повествование. Есть, конечно, еще некоторые источники и кое-какие намеки. Паркер, к сожалению, как я и говорил, ответила отказом. Поэтому главные из этих источников – во-первых, Гуч, лакей, служивший у Чаттериса, и, во-вторых, швейцар «Частного и Семейного Отеля Ламмиджа».

Показания лакея точны, но мало проясняют дело. Он свидетельствует, что в четверть двенадцатого поднялся наверх, чтобы спросить Чаттериса, не надо ли сегодня еще что-то сделать, и обнаружил его сидящим в кресле перед открытым окном, подперев подбородок руками и глядящим в пустоту, – что, как замечает в конце своего труда Шопенгауэр, и составляет суть человеческой жизни.

– Что-то сделать? – переспросил Чаттерис.

– Да, сэр.

– Нет, ничего, – ответил Чаттерис. – Абсолютно ничего.

И лакей, вполне удовлетворенный этим ответом, удалился, пожелав ему спокойной ночи.

Чаттерис, вероятно, оставался в таком положении довольно длительное время – может быть, полчаса или даже больше. По-видимому, настроение его понемногу претерпевало некие изменения. В какой-то момент летаргические размышления, очевидно, сменились лихорадочным возбуждением – чем-то вроде истерической реакции на все его решения и отречения. Первое его действие представляется мне немного карикатурным – и в то же время патетическим. Он зашел в гардеробную, и наутро там, по словам лакея, «вся одежда валялась разбросанная, как будто он что-то искал по карманам». Затем этот несчастный поклонник красоты и мечтатель… побрился! Побрился, умылся и причесался, причем одна из головных щеток, по словам лакея, оказалась «заброшена за кровать». Но видимо, даже швыряние щетками нимало не помешало ему, подобно любому жалкому смертному, уделить тщательное внимание своему туалету. Он сменил серый фланелевый костюм – который ему очень шел – на белый, который шел ему еще больше. Надо полагать, он сознательно и старательно «прихорашивался», как выразилась бы школьница.

И, завершив таким образом свое Великое Отречение, он, по-видимому, отправился прямо в «Частный и Семейный Отель Ламмиджа» и потребовал свидания с Морской Дамой.

Однако, Морская Дама уже отошла ко сну. Это сообщение, исходившее от Паркер, ледяным тоном передал ему швейцар.

Чаттерис выругался.

– Скажите ей, что это я, – сказал он.

– Она отошла ко сну, – повторил швейцар с суровостью, подобающей его должности.

– Вы отказываетесь передать ей, что это я? – произнес Чаттерис, внезапно побелев как мел.

– Как о вас доложить, сэр? – спросил швейцар, чтобы, как он объясняет, «избежать скандала».

– Моя фамилия Чаттерис. Скажите ей, что я должен увидеться с ней немедленно. Вы слышите? Немедленно!

Швейцар поднялся наверх, к Паркер, потом направился обратно, но остановился на полпути. В тот момент он предпочел бы оказаться кем угодно, только не швейцаром. Управляющий отелем уже ушел – время было позднее. Швейцар решил еще раз попытать счастья и довольно громко заговорил с Паркер.

Морская Дама, находившаяся в спальне, позвала Паркер к себе. Наступила напряженная пауза.

Насколько я понимаю, Морская Дама накинула просторный пеньюар, и верная Паркер либо перенесла ее, либо помогла ей самой перебраться из спальни на диван в маленькой гостиной. Все это время швейцар томился на лестнице, вознося молитвы – оставшиеся безответными, – чтобы пришел управляющий, а внизу изнывал от нетерпения Чаттерис. И тут перед нашими глазами на мгновение еще раз предстает Морская Дама.

– Я видел ее только через щель, – рассказывал швейцар, – когда эта ее горничная приоткрыла дверь. Она вся приподнялась, опираясь на руки, и повернулась к двери – вот так. А выражение у нее было вот такое…

И швейцар, на вид типичный ирландец с курносым носом, широкой верхней губой и так далее, и к тому же с весьма запущенными зубами, вдруг выставил лицо вперед, выпучил глаза и медленно раздвинул губы в напряженной улыбке. Так он оставался некоторое время, пока не счел, что произвел на меня должное впечатление.

Неожиданно перед ним появилась Паркер, немного раскрасневшаяся, но полная решимости свести все происходящее к плоской банальности, и сказала, что мисс Уотерс согласна принять мистера Чаттериса на несколько минут. «Мисс Уотерс» она произнесла с особым ударением, выразив этим свой протест против того мятежного духа, что несла с собой богиня. И Чаттерис, бледный и решительный, поднялся наверх, навстречу той, которая с улыбкой ждала его. Никто не был свидетелем того, как они встретились, за исключением Паркер – Паркер, разумеется, не могла этого не видеть, но она хранит молчание – молчание, которое не могут нарушить даже самые щедрые посулы.

Поэтому мне известно только то, что я слышал от швейцара.

– Когда я сказал, что она наверху и примет его, – говорит он, – он так туда кинулся, что просто неприлично. У нас частный и семейный отель. Конечно, иногда и здесь приходится всякое видеть, но… Найти управляющего, чтобы доложить ему обо всем, я не мог. А что было делать мне? Некоторое время они разговаривали при открытой двери, а потом ее закрыли. Это ее горничная сделала, готов пари держать.

Я задал ему один недостойный вопрос.

– Ни слова не слыхал, – ответил швейцар. – Они стали шептаться – сразу же.

А потом…

Примерно без десяти час эта Паркер, придав своей просьбе такой благопристойный вид, какой не смог бы придать чему-нибудь подобному больше никто на свете, спустилась вниз, чтобы потребовать… подумать только – кресло на колесах!

– Я его принес, – сказал швейцар многозначительно.

А потом, дав мне время проникнуть в смысл сказанного, продолжал:

– А они к нему и не притронулись!

– Неужели?

– Точно. Он вынес ее вниз на руках.

– И понес на улицу?

– И понес на улицу.

По его описанию трудно понять, как выглядела Морская Дама. Видимо, на ней был пеньюар, и она была «похожа на статую», хотя что он имел в виду, неясно. Во всяком случае, не бесстрастие. «Только она была живая», – сказал швейцар. Мне известно, что одна ее рука была обнажена, а волосы распущены и колыхались золотистой волной.

– У него был, знаете, такой вид, как будто он собрался с духом и на что-то решился. А она одной рукой держалась за его волосы – да-да, держалась за волосы, все пальцы в них запустила… А когда увидела мое лицо, закинула голову и рассмеялась. Как будто хотела сказать: «Теперь уж ему никуда не деться!» Да, посмотрела на меня и рассмеялась. Весело так.