Когда Спящий проснется

Он вспомнил о Беллами, который своей социальной утопией так странно предвосхитил действительность, какую он теперь переживает. Но то, что происходит теперь, — не утопия и не социализм. Он видел вполне достаточно, чтобы понять, что прежний контраст между роскошью, расточительностью и распущенностью, с одной стороны, и черной нищетой — с другой, еще более обострился. Будучи знаком с основными факторами общественной жизни, он мог вполне оценить положение вещей. Гигантских размеров достигли не одни только постройки; очевидно, и всеобщее недовольство достигло крайних пределов — об этом свидетельствуют крики возбужденного народа, беспокойство Говарда, атмосфера всеобщего чрезвычайного недовольства. Что это за страна? По-видимому, Англия, хотя это так мало на нее похоже. Тщетно он старался представить себе, что стало с остальным миром, — все было покрыто загадочной пеленой.

Он шагал из угла в угол, как зверь в клетке, осматривая каждую мелочь. Он чувствовал сильную усталость и лихорадочное возбуждение, которое не давало уснуть.

Долгое время стоял он под вентилятором, прислушиваясь и стараясь уловить отголоски восстания, которое, как он был убежден, не прекратилось.

Он начал разговаривать сам с собой.

— Двести три года, — повторял он с бессмысленным смехом. — Значит, мне теперь двести тридцать три года! Самый старый человек на земле! Возможно, что и теперь, как и в былые времена, власть — прерогатива старости. В гаком случае мое право первенства неоспоримо. Так, так! Ведь я помню болгарскую резню, как будто это происходило вчера. Почтенный возраст! Ха, ха!

Он удивился, услышав свой смех, и рассмеялся еще громче. Потом, осознав, что его поведение похоже на безумие, остановился: «Побольше сдержанности, побольше сдержанности».

Он замедлил шаг.

— Это новый мир — я не понимаю его. Но почему?.. Все время это «почему». Вероятно, люди давно уже научились летать да и многому другому. Однако как же все это началось?..

Его удивило, что почти вся тридцатилетняя жизнь успела исчезнуть из памяти и что он с большим трудом может вспомнить лишь некоторые незначительные моменты. Лучше всего сохранились воспоминания детства; он вспомнил учебники, уроки арифметики. Потом воскресли воспоминания о значительных событиях его жизни; он вспомнил жену, давно уже умершую, ее магическое гибельное влияние на него, вспомнил своих соперников, друзей и врагов, вспомнил, как необдуманно принимал разнообразные решения, вспомнил годы тяжелых испытаний, лихорадочные порывы, наконец, свою напряженную работу. Вскоре вся прежняя его жизнь вновь предстала перед ним в мельчайших подробностях, тускло мерцая, подобно заржавленному металлу, еще годному для шлифовки. Воспоминания только растравили его раны. Стоит ли в них копаться — шлифовать этот металл? Каким-то чудом он выхвачен из прежней невыносимой жизни.

Он стал обдумывать свое теперешнее положение. Он тщетно боролся с фактами и не находил выхода, запутавшись в клубке противоречий. Сквозь вентилятор он заметил, что небо порозовело. Из потаенных уголков его памяти всплыла мысль, некогда настойчиво преследовавшая его. «Ах да, мне необходимо заснуть», — вспомнилось ему. Сон должен утолить его душевные муки и облегчить телесные страдания.

Подойдя к небольшой странной кровати, он лег и тотчас же уснул…

Волей-неволей пришлось подробно ознакомиться со своим помещением, так как заключение длилось целых три дня. В течение этого времени никто, кроме Говарда, не заходил в его тюрьму. Загадочность его положения превосходила загадочность его пробуждения. Казалось, он только затем и очнулся от своего необыкновенного сна, чтобы попасть в это таинственное заключение. Говард регулярно посещал его и приносил подкрепляющие и питательные напитки и какую-то легкую и вкусную пищу. Входя, он всякий раз запирал за собой дверь. Держался он очень предупредительно и любезно, но Грэхэм не мог ничего узнать о том, что происходит там, за этими безмолвными стенами. Говард весьма вежливо, но решительно избегал всяких разговоров о положении дел в городе.

За эти три дня Грэхэм многое передумал. Он сопоставлял все, что ему удалось видеть, с тем фактом, что его стараются держать взаперти. Он строил всевозможные предположения и начал понемногу догадываться. Благодаря этому вынужденному уединению он смог потом осмыслить все, что с ним произошло. Когда наконец наступил момент освобождения, Грэхэм был уже к нему подготовлен… Поведение Говарда доказывало, что он, Грэхэм, действительно значительная персона. Казалось, всякий раз вместе с Говардом в раскрытую дверь врывается веяние каких-то важных событий. Вопросы Грэхэма делались все определеннее и точнее, так что поставленному в тупик Говарду оставалось лишь протестовать. Он повторял, что пробуждение Грэхэма застало их врасплох и к тому же совпало с беспорядками.

— Чтобы объяснить это вам, я должен рассказать историю за полтора гросса лет, — возражал Говард.

— Очевидно, — сказал Грэхэм, — вы боитесь, что я могу что-то сделать. Я являюсь как бы посредником или по крайней мере могу быть таковым.

— Вовсе нет, но, — думаю, я могу вам это сказать, — ваше богатство, которое непомерно возросло за это время, может позволить вам вмешаться в события. А кроме того, ваши взгляды человека восемнадцатого столетия…

— Девятнадцатого, — поправил Грэхэм.

— Вы человек старого мира и совершенно несведущи в нашем государственном устройстве.

— Разве я такой невежда?

— Отнюдь нет.

— Разве похож я на человека, способного действовать опрометчиво?

— Никто не ожидал, что вы можете действовать. Никто не верил в ваше пробуждение. Никто даже не мечтал о вашем пробуждении. Совет поставил вас в антисептические условия. Ведь мы были уверены, что вы давно уже мертвы, что тление только остановлено. А вы между тем… но нет, это чересчур сложно. Мы не можем так скоро… вы еще не оправились после пробуждения.

— Нет, это не то, — сказал Грэхэм. — Положим, это так, но почему же меня не насыщают день и ночь знаниями, мудростью ваших дней, чтобы подготовить меня к моей ответственной роли? Разве я знаю теперь больше, чем два дня назад, если с тех пор, как я проснулся, действительно прошло два дня?

Говард поджал губы.

— Я начинаю понимать, я с каждым часом все глубже проникаю в тайну, носителем которой являетесь вы. Чем занят ваш Совет, или комитет, или как его там зовут? Стряпает отчет о моем состоянии? Так, что ли?

— Такое выражение недоверия… — начал Говард.

— Ого! — перебил Грэхэм. — Лучше запомните мои слова: плохо будет тем, кто держит меня здесь, плохо будет! Теперь я совсем ожил. Будьте уверены, я окончательно ожил. С каждым днем мой пульс делается все более четким, а мозг работает все энергичнее. Я не хочу больше покоя! Я вернулся к жизни. Я хочу жить.

— Жить!

Лицо Говарда озарилось какой-то мыслью. Он ближе подошел к Грэхэму и заговорил конфиденциальным тоном:

— Совет заключил вас сюда для вашего же блага. Вы скучаете. Вполне естественно — такой энергичный человек! Вам надоело здесь. Но мы готовы удовлетворить любое ваше желание, малейшее ваше желание. Что вам угодно? Быть может, общество?

Он многозначительно замолчал.

— Да, — произнес Грэхэм задумчиво, — именно общество.

— А! Так вот что! Поистине мы невнимательно отнеслись к вашим нуждам.

— Общество тех людей, что наполняют ваши улицы.

— Вот как! — сказал Говард. — Сожалею… но…

Грэхэм начал шагать по комнате. Говард стоял у двери, наблюдая за ним.

Намеки Говарда показались Грэхэму не совсем ясными. Общество? Допустим, он примет предложение, потребует себе общество. Но может ли он узнать от своего собеседника хоть что-нибудь о той борьбе, которая началась на улицах города к моменту его пробуждения? Он задумался. Внезапно он уразумел намек и повернулся к Говарду.

— Что вы подразумеваете под словом «общество»?

Говард поднял глаза вверх и пожал плечами.

— Общество себе подобных, — ответил он, и улыбка пробежала по его каменному лицу. — У нас более свободные взгляды на этот счет, чем были в ваше время. Если мужчина желает развлечься и ищет женского общества, мы не считаем это зазорным. Мы свободны от таких предрассудков. В нашем городе есть класс людей, весьма необходимый класс, никем не презираемый, скромный…