Влюбленный дьявол

Наша связь началась внезапно, и так как я не находил в ней никакой прелести, я полагал, что она столь же внезапно кончится, и Олимпия, наскучив моим невниманием к ней, найдёт себе другого любовника, способного оценить её по достоинству, тем более, что связь наша была вполне бескорыстна. Но судьба решила иначе. Как видно, чтобы покарать эту надменную и страстную женщину и повергнуть меня в новые затруднения совсем иного рода, ей угодно было вселить в сердце Олимпии неистовую страсть ко мне.

Я уже не волен был по вечерам возвращаться к себе в гостиницу, в течение дня меня засыпали записками, посланиями, окружали соглядатаями. Олимпия упрекала меня в холодности, её ревность, не находя определённого предмета, обращалась против всех женщин, которые могли привлечь моё внимание. Она готова была потребовать от меня даже неучтивости к ним, если бы только была способна сломить мой характер. Я тяготился этими вечными приставаниями, но приходилось их терпеть. Я совершенно искренне пытался полюбить Олимпию, чтобы любить хоть что-нибудь и отвлечь себя от опасной склонности, которую втайне испытывал. Тем временем назревало решительное столкновение.

В гостинице, по приказу куртизанки, за мной втихомолку велось наблюдение. Однажды она спросила меня:

- С каких пор у вас живёт этот прелестный паж, к которому вы проявляете такой интерес и внимание и с которого не сводите глаз, когда он по долгу службы находится в вашей комнате? Почему вы держите его взаперти? Он никогда не показывается в Венеции.

- Мой паж,- отвечал я,- юноша из хорошего дома, и я отвечаю за его воспитание. Это...

- Это женщина, изменник! - перебила она, метнув на меня пылающий взгляд.- Один из моих доверенных видел сквозь замочную скважину, как она одевалась...

- Даю вам честное слово, что это не женщина...

- Не усугубляй измены ложью. Он видел, как эта женщина плакала, она несчастна. Ты способен лишь мучить сердца, которые отдались тебе; ты обольстил её, как меня, а потом бросил её. Отошли эту молодую женщину к её родным, и если из-за своей расточительности ты не в состоянии как следует обеспечить её, я сделаю это сама. Но я хочу, чтобы она исчезла завтра же.

- Олимпия,- возразил я как можно более хладнокровно,- я поклялся вам и повторяю снова, я клянусь, что это не женщина. Дай бог...

- Что значит вся эта ложь, злодей? Это "дай бог"? Говорю тебе - отошли её прочь, или... Но у меня есть другие способы; я сорву с тебя маску, она сумеет внять голосу разума, если ты неспособен понять его!

Выведенный из себя этим потоком проклятий и угроз, но с притворным равнодушием, я покинул её и отправился домой, хотя было уже поздно. Мой приход, казалось, удивил моих слуг и особенно Бьондетту, которая выразила беспокойство по поводу моего здоровья; я ответил, что совершенно здоров. Со времени моей связи с Олимпией я почти не разговаривал с ней, и в её обращении со мной ничего не изменилось. Но в её внешнем виде ощущалась перемена. Лицо её выглядело подавленным и скорбным.

На другое утро, едва я успел открыть глаза, в комнату вошла Бьондетта с распечатанным письмом в руке. Она протянула его мне, и я прочёл следующее:

"Мнимому Бьондетто.

Сударыня, я не знаю, кто вы и что вы делаете у дона Альвара. Но вы настолько молоды, что заслуживаете снисхождения, и находитесь в столь дурных руках, что внушаете сострадание. По-видимому, этот кавалер обещал вам то же, что он обещает всем, то, в чём и сейчас ещё ежедневно клянется мне, хотя и собирается изменить нам обеим. Говорят, что вы столь же умны, как и красивы; вы не откажетесь прислушаться к доброму совету. В вашем возрасте ещё возможно исправить то зло, которое вы сами себе причинили. Участливая душа предлагает вам свою помощь. Она пойдёт на любые жертвы, чтобы обеспечить ваше спокойствие. Жертвы эти будут соответствовать вашему положению в обществе, надеждам, с которыми вам придётся расстаться, вашим новым видам на будущее. Одним словом, вы сами назовёте ваши условия. Но если вы будете упорствовать в своём желании быть обманутой и несчастной и причинять несчастье другим, будьте готовы к самым решительным мерам, которые отчаяние может подсказать вашей сопернице.

Жду вашего ответа".

Прочитав это письмо, я вернул его Бьондетте.

- Ответьте этой женщине, что она сошла с ума. Вы лучше меня знаете, как это всё...

- Вы её знаете, дон Альвар? Вы ничего не опасаетесь с её стороны?

- Более всего я боюсь, чтобы она не стала мне докучать и впредь. Поэтому я решил покинуть её, и, чтобы наверное избавиться от неё, я сегодня же найму тот уютный домик на Бренте, который мне давно предлагают.

Я тотчас же оделся и отправился заключать сделку. Дорогой я размышлял над угрозами Олимпии. "Несчастная помешанная! - говорил я себе.- Она хочет убить..." Я никогда не мог, сам не знаю почему, вымолвить это слово.

Покончив с этим делом, я сразу же вернулся домой, пообедал и, боясь, как бы сила привычки не потянула меня вновь к куртизанке, решил до конца дня не выходить из дому.

Я взялся было за книгу, но не мог сосредоточиться на чтении и отложил её в сторону. Подошёл к окну, но людская толпа и разнообразие предметов, вместо того чтобы отвлечь, лишь раздражали меня. Я стал шагать по комнате из угла в угол, пытаясь обрести спокойствие духа в постоянном движении тела. Во время этого бесцельного хождения я случайно направил шаги в сторону тёмного чулана, куда мои слуги прятали всякие ненужные вещи. Я ещё ни разу не заглядывал туда; мне понравилось это укромное местечко, я присел на сундук, чтобы провести здесь несколько минут.

Вскоре в соседнем помещении послышался шорох. Узкая полоска света бросилась мне в глаза, и я разглядел в стене заложенную дверь. Свет проникал через замочную скважину, я заглянул в неё и увидел Бьондетту.

Она сидела за клавесином, скрестив руки, поза её выражала глубокую задумчивость. Но вот она прервала молчание.

- Бьондетта! Бьондетта! - воскликнула она.- Он зовёт меня Бьондетта. Это первое и единственное ласковое слово, вышедшее из его уст.

Она умолкла и вновь погрузилась в своё раздумье. Наконец, она положила руки на клавиши починенного ею клавесина. На пюпитре перед нею стояла закрытая нотная тетрадь. Она взяла несколько аккордов и запела вполголоса, аккомпанируя себе на клавесине.

Как я понял сразу, то, что она пела, не было законченным произведением. Прислушавшись внимательнее, я разобрал своё имя и имя Олимпии. Это была своего рода импровизация в прозе, где речь шла о её положении, о судьбе её соперницы, которая представлялась ей более завидной, чем её собственная, наконец, о моей суровости к ней и о подозрениях, вызывавших моё недоверие и препятствовавших моему счастью. Она повела бы меня к славе, богатству, знанию, а я составил бы её блаженство. "Увы! говорила она.- Это становится невозможным. Если бы он даже знал, кто я, мои бессильные чары не смогли бы удержать его; другой..." Волнение не дало ей закончить, слезы душили её. Она встала, взяла платок, вытерла глаза, снова подошла к инструменту и хотела сесть за него. Но так как слишком низкий стул стеснял её движения, она сняла с пюпитра нотную тетрадь, положила на табурет, села и снова начала играть.

Вскоре я понял, что эта вторая музыкальная сцена будет совсем в другом роде. Я узнал мотив баркаролы, в ту пору модной в Венеции. Дважды повторив его, она запела, на этот раз более внятно и отчётливо произнося следующие слова:

Ах, безумные мечтанья!

Был мне родиной эфир...

Для Альвара, для страданья

Покидаю вольный мир.

Позабыты блеск и сила...

Я смирилась до цепей...

Что ж судьба взамен сулила?

Рабской доли чашу пей!

Кони мчатся чрез равнины,

Всадник шпорит, но хранит...

Не вольны вы, стеснены вы,

Но не знаете обид.

Та рука, что вами правит,

Вас и холит иногда.

Бег невольный вас прославит,

Не позор для вас узда.

Уж к другой душа Альвара