Страница 127 из 192
Возможно, что причиной столь серьезной недооценки советских намерений и возможностей с точки зрения проведения десантных операций на Аляске была полная уверенность официального Вашингтона в абсолютном превосходстве Соединенных Штатов и их союзников на море. В одном из первых документов разведывательного подразделения ОКНШ, посвященном общей оценке военных возможностей СССР в послевоенный период, указывалось, что советская сторона будет обладать крупным военно-морским флотом не раньше чем через 15-20 лет, и впоследствии эти оценки не изменились.
Так, в докладе руководителя разведывательной службы ВМФ США адмирала Томаса Инглиса от 5 апреля 1948 г. указывалось, что в распоряжении Москвы имеются лишь несколько крейсерских групп на Балтийском и Черном морях и на Тихом океане. Советские надводные суда малочисленны и совершенно устарели, а морская авиация не представляет серьезной угрозы для американского флота(54).
Некоторое беспокойство, правда, вызывали у США и их союзников возможности советских подводников. Как известно, еще до начала второй мировой войны СССР имел крупнейший по численности судов подводный флот в мире, и в конце 40-х годов, по оценке американской разведки, советские ВМС имели 335 субмарин, как трофейных, так и собственной постройки, что в 5 раз превышало численность подводных лодок у гитлеровской Германии к началу второй мировой войны(55).
Однако в Пентагоне не поддались искушению впасть в панику по поводу «русской подводной угрозы». Там хорошо отдавали себе отчет в том, что большое количество далеко не всегда может компенсировать недостаток качества: дело в том, что только 9 находящихся в распоряжении советских ВМС трофейных немецких субмарин типа XXI, IX-C и VII-C, снабженных шноркелем, могли рассматриваться как подводные суда, способные выполнять задачи стратегического характера на просторах Мирового океана. Остальные же советские подлодки могли лишь выполнять функции береговой обороны(56).
Таким образом, в Вашингтоне не ожидали в конце 40-х годов широкомасштабного советского вторжения на Аляску, считая, что советская сторона, во-первых, не имеет достаточно сил для такой операции, и, во-вторых, ее внимание будет отвлечено на другие направления. В Москве же, по-видимому, иначе смотрели в то время на военно-стратегические приоритеты Советского Союза в случае большой войны с Соединенными Штатами.
В вышеприведенном интервью И.В. Сталина А. Вирту содержится очень интересное высказывание, проливающее, на наш взгляд, свет на истинное отношение Кремля к атомному оружию: «Конечно, монопольное владение секретом атомной бомбы создает угрозу, но против этого существуют, по крайней мере, два средства: а) монопольное владение атомной бомбой не может продолжаться долго; б) применение атомной бомбы будет запрещено"(57).
И действительно, ликвидации не только атомной монополии США, но и монополии этой страны на средства доставки атомного оружия уделялось в СССР, как уже было сказано, самое пристальное внимание в первые послевоенные годы. Постепенно, по мере развития советского стратегического арсенала, в Москве все чаще задумывались о перспективах взаимоотношений между СССР и США в атомной сфере. Так, в личном разговоре с И.В. Курчатовым (разговор произошел незадолго до испытания первой советской атомной бомбы) Сталин высказал опасение, что после этого испытания «американцы пронюхают о том, что у нас еще не наработано сырье для второго заряда и попрут на нас. А нам нечем будет ответить"(58). Разумеется, одна эта фраза не дает оснований делать вывод о наличии у Кремля в то время разработанной стратегии ведения атомной войны с Америкой — скорее, можно сделать вывод о том, что советское руководство стремилось подстраховаться на случай любых неожиданностей.
Известно, также, что во время вручения в Кремле наград людям, причастным к созданию первой советской атомной бомбы, И.В. Сталин сказал: «Если бы мы опоздали на один-полтора года с атомной бомбой, то, наверное, „попробовали“ бы ее на себе"(59).
Эти высказывания Сталина, на наш взгляд, свидетельствуют об определенной эволюции подходов Кремля к атомной проблеме. Если в первые послевоенные годы овладение атомным «секретом» было для Москвы вопросом престижа, вопросом подтверждения великодержавного статуса Советского Союза, то с течением времени, по мере обострения советско-американских отношений, советское руководство все чаще смотрело на атомную бомбу именно как на оружие, которое может быть использовано в будущей войне между СССР и его союзниками, с одной стороны, и США и их союзниками — с другой.
Очевидно, что в результате этих размышлений Сталин пришел к выводу, что нарождающийся советский атомный щит, то есть объекты по производству атомной взрывчатки и тяжелых бомбардировщиков, представляет собой наиболее соблазнительную цель для американской стороны в случае большой советско-американской войны.
Впрочем, в Кремле понимали, что появление в советском арсенале стратегических бомбардировщиков не решает проблемы доставки ядерного оружия, поскольку никакой бомбардировщик не мог бы ликвидировать то геостратегическое преимущество, которое имела американская сторона в результате обладания авиабазами, находящимися в непосредственной близости от территории СССР и, кроме того, истребительная авиация ПВО могла бы стать серьезным противником для тяжелых бомбардировщиков. Поэтому, не ослабляя внимания к созданию межконтинентальных бомбардировщиков, советское руководство санкционировало развитие более надежного и неуязвимого средства доставки — а именно баллистических ракет.
Кроме того, на рубеже 40-х — 50-х годов в советской военной мысли произошел, видимо, перелом, в результате которого в центр военного планирования была поставлена задача по нейтрализации военных усилий США на периферии Евразийского массива. Как указывалось в изданной в 1951 году Воениздатом коллективной монографии, «порочность планов будущей войны, пропагандируемых ее поджигателями в американской печати, заключается в том, что почти все они исходят из наличия благоприятных условий, при которых противник будет столь слаб в воздухе, что появится возможность в первой фазе войны безнаказанно совершать налеты на избранные американцами объекты; противник будет столь слаб и неактивен на земле, что выставленная против него в начальном периоде войны коалиционная армия (союзников и частично самих американцев) сможет успешно сдержать его войска и выиграть время для переброски сил и боевой техники из-за океана"(60).
Как следует из вышеприведенного отрывка, советские военные решили отказаться от пассивной оборонительной стратегии, которая пронизывала вышеупомянутый оперативный план ГСОВГ, и фактически приняли ту стратегию, которую им с самого начала приписывали американские военные аналитики — стратегию подавления американских военных (прежде всего авиационных) баз в Евразии и перехвата коммуникаций между Североамериканским и Евразийским материками. Видимо, эта перемена в советской военной мысли свидетельствует о том, что в советских военных и политических кругах начали осознавать военно-политические последствия появления ядерного оружия.
Правда, само это переосмысление заняло немало времени. Так, генерал армии П. Курочкин в своей статье в совершенно секретном приложении к журналу «Военная мысль» писал, что в течение определенного периода советская военная мысль следовала по пути частичного приспособления своей старой доктрины, оставшейся со времен второй мировой войны, к новым реалиям атомного века, с тем чтобы уменьшить до некоторой степени влияние ядерного оружия на общепринятые формы и методы вооруженной борьбы. По мнению Курочкина, эволюционный характер развития советской военной мысли объясняется прежде всего количественными и качественными характеристиками атомного оружия в первые годы гонки ядерных вооружений, и это суждение советского военачальника представляется вполне здравым(61).
Действительно, в конце 40-х — начале 50-х годов атомное оружие оставалось во многом экспериментальным для советских военных. Всего в 1949-1951 гг. было проведено три испытания советского атомного оружия, что, конечно же, совершенно недостаточно для коренного пересмотра советской военной доктрины, стратегии, оперативного искусства и тактики. Как справедливо указывал крупнейший американский эксперт по советской военной доктрине Р. Гартхофф, «вплоть до смерти Сталина в марте 1953 г. …ядерные вооружения не были интегрированы ни в советские вооруженные силы, ни в советскую военную доктрину"(62).