Неустановленное лицо

– Ты чья?

Я молчу, не зная, что мне отвечать.

– Что-то я тебя тут раньше не видел, – произносит он с намеком и угрожающе. – Сладенького захотелось?

Я по-прежнему молчу. Тогда он кладет на стол огромную пухлую, как у гигантского младенца, ладонь и говорит снисходительно:

– Ладно. Пришли для начала четвертачок, там посмотрим.

Больше всего мне хочется съездить ему кулаком по физиономии. Но я вовремя соображаю, что положение путаны, видимо, кое к чему обязывает, и, сдержавшись, сообщаю, что никакого четвертака у меня для него нет.

– Нет? – тянет он еще более угрожающе. – Ну, гляди. Боюсь я за тебя...

Потом он так же тяжело встает и, толкая животом танцующих, возвращается на место. Шу-шу все еще нет, и я уже решаю, что, пожалуй, пора кончать эту комедию. Вдруг показалось, что на этот раз я заехала далековато. Откуда-то сзади возникает официант, наклоняется к моему уху:

– Вас просят на минуту выйти в фойе.

Я радостно подхватываю сумку и выскакиваю в холл. Возле гардероба тихо и чинно, музыка сюда не доносится, на полу лежат ковровые дорожки, два швейцара прогуливаются по ним, заложив руки за спину. Шу-шу нигде не видно. Зато какая-то женщина в другом конце коридора машет мне рукой. Я недоумевая подхожу ближе. Оглянувшись, она открывает дверь дамского туалета, и вдруг меня сильно толкают в спину. Я пролетаю вперед, поскользнувшись на кафеле, падаю, потеряв одну туфлю, и больно ударяюсь плечом об умывальник. И только успеваю подняться, как мне широко залепляют открытой пятерней по физиономии.

Передо мной трое. Раскрашенные, как индейцы на тропе войны ( впрочем, я выгляжу, наверное, так же). Суженные от злобы глаза. Перекошенные рты. Искривленные в судороге пальцы с длинными лакированными когтями, которые тянутся к моему лицу. И самое страшное – они лезут на меня молча. Только одна шипит, кривя губы, больше себе под нос: “Щас мы те ззелаем товарный вид...” Слева ударяют в ухо. Я пытаюсь увернуться – справа вцепляются в волосы. (Запомнилось почему-то мелькнувшее видение: кряжистая тетка в белом халате – туалетный работник, сидит в своем кресле, тупо глядя в кафельную стенку.) Слепо отмахнувшись, попав кулаком во что-то мягкое, я выворачиваюсь, но тут меня дергают за рукав, платье трещит, я падаю как бревно на пол, звонко стукаюсь затылком. И прежде чем отключиться, чувствую, как впиваются в бок остренькие носки туфель.

Потом я помню, как туалетная тетка, сурово что-то пришепетывая, волочит меня под мышки к умывальнику. Я рыдаю от боли, злости и обиды. Слезы, кровь и краска текут с моего лица. Потом рядом выплывает лицо Шу-шу. В нем неподдельная жалость.

– Господи, – приговаривает она, – это, наверное, Рыло. Ну, подонок! К тебе Рыло подходил, да? Как же я тебя не предупредила!

Собрав остатки самообладания, я решаю воспользоваться моментом, вырываюсь от нее и бросаюсь вон. Шу-шу что-то кричит мне вслед, я даже не оборачиваюсь. Швейцар шустро распахивает передо мной двери. На улице какой-то пьяный, увидев меня, издает радостный вопль, пытается схватить за руку – я на ходу огрела его сумкой. Увидела подворотню, забежала в незнакомый темный двор, упала на лавочку и начинаю истерически хохотать, просто давлюсь от смеха. Неудачливая путаночка сообразила наконец, какой потрясающий материал про красивую жизнь она только что собрала!

На следующий день я решила взять тайм-аут. Собраться с мыслями, а если честно, просто передохнуть, дать нервишкам успокоиться. Звоню Шу-шу, еле живым голосом сообщаю, что у меня сегодня суточное дежурство. Она взволнована. Участливо расспрашивает меня о том, как я себя чувствую. Не сильно ли мне досталось? Не поцарапали ли мне эти стервы лицо? Я ее успокаиваю: лицо в порядке...

Потом я звоню Тарасычу. Слава Богу, он не в процессе, сам берет трубку.

– Старуха! – кричит он. – Зазналась? Только из газет и узнаю, что ты еще жива! Хочешь приехать? Ну, видать, медведь в лесу сдох! Я сегодня весь день у себя, веду прием. Давай, жду!

Беседа с народным судьей Василием Тарасовичем Копченых обязательно войдет в мой будущий материал.

Вот ее конспект.

Мы сидим в зале заседаний. Тарасыч – на углу священного судейского стола, я – на своем бывшем секретарском месте. Он по обыкновению грызет дужку очков – значит, думает, вопрос его задел. За полтора года моей здесь работы таким образом утилизовано не меньше пяти оправ.

– Наркомания, – говорит он, – это то, чего нет. – Но тут же сам себя поправляет: – Вернее то, чего не было. – И усмехается: – Теперь спохватились, догоняем электричку... Ну, что тебе рассказать про наркоманов? Опыт у меня есть, но, честно говоря, невеликий...

Я знаю, что до того, как прийти сюда судьей, Тарасыч работал следователем в прокуратуре.

– Сейчас все думающие юристы сходятся на том, что наркоманов как таковых следует считать не преступниками, а больными. Как алкоголиков. Что надо их лечить, если не хотят сами – принудительно, но – лечить. А бороться надо с истоками наркомании, так же как мы боремся с истоками пьянства...

Тарасыч усаживается на столе поудобней. Дужка очков угрожающе хрустит.

– Хватит морочить голову себе и людям, – решительно рубит он слова. – И у алкоголя, и у наркомании причины в первую очередь социальные. Отсутствие развлечений, убогость духовной жизни, досуга. Другая причина – сам факт наличия наркотиков. Живой пример: выпивка стала дороже, купить ее стало труднее, пить стали меньше. Но зато полезли из щелей наркотики. Появились все эти токсикоманы, нюхальщики и прочие. Стало быть, рецепт тот же: режь хвосты! Алкоголиков и наркоманов – лечи, самогонщиков, изготовителей и сбытчиков – сажай! Так?

Тарасыч с сожалением разглядывает изглоданную дужку.

– Так-то она так, да не все просто. Свой брат алкоголик – человек не скрытный. Все кругом пили, и он пил, ну разве что побольше других. Его никогда по закону не преследовали, прижми хорошенько участковый – и он тебе ту бабку, что бутылку ему продала, с легкостью отдаст. А наркоман – совсем иное... Наркоман всегда под законом ходил, если у него при задержании хотя бы полграмма анаши в кармане обнаружится – это уже хранение без цели сбыта, это уже срок. Да к тому же без всяких скидок, без условно-досрочных, с полным отбытием, с обязательным принудлечением... Я уж про сбыт не говорю: это вовсе до десяти лет. Поэтому там все сложнее, законы – волчьи. Помню, когда еще в прокуратуре работал, выезжали на труп наркомана. Диагноз: острое отравление наркотиками. А потом окольным путем дошел слушок: свои же вкатили ему за какие-то грехи смертельную дозу. А как докажешь? Говоря юридическим языком, нет события преступления. То ли он сам не рассчитал в угаре количество, то ли впрямь когда выключился, кто-то ему добавил...

Я сижу, открыв рот, округлив глаза.

– Ну-ну, – смеется Тарасыч, – так уж не пугайся. Это я тебе про самые экстремальные случаи рассказываю, а они редко бывают. В массе же своей наркоманы народ тихий, с подавленной психикой, реальную опасность могут представлять только в период абстиненции – по-простому если, то с похмелья. Тут, правда, за порцию “кайфа” они черт знает на что способны. Но вот тебе парадокс, запиши его в свой блокнот: самые страшные преступления в связи с наркотиками совершают те, кто их никогда не пробовал.

Тарасыч сползает со стола, укрепляет очки на носу, от греха подальше прячет руки в карманы.

– Да, – отвечает он на мой удивленный вопрос, – представь себе, именно так. Суди сама: ежели память мне не изменяет, изготовление, приобретение, перевозка наркотиков с целью сбыта группой лиц по предварительному сговору или когда наркотик в крупных размерах наказывается ни много ни мало сроком до пятнадцати лет! И довольно часто занимаются этим вовсе не наркоманы, а те, кто хочет на наркотиках заработать. Надо тебе объяснять, что уж коли человек берется за такой опасный бизнес, от него чего хочешь ждать можно?

Я согласно киваю, объяснять не надо. А сама напряженно думаю, даже ногти начинаю кусать: тот белый порошочек моя Шу-шу получает не иначе, как от кого-то подобного. Тарасыч тем временем продолжает: