Страница 48 из 64
— Когда войдем, молчи и не лезь, что бы ни происходило, — приказным тоном объявил он мне.
— А там что, есть кто-нибудь? — запоздало поинтересовался я испуганным шепотом.
— Должен быть, сука, — злобно прошипел Стрихнин в ответ, и тут затрещало совсем уж угрожающе.
Я даже не успел в полной мере ужаснуться от мысли, что мы, оказывается, ломимся не в пустую квартиру, а к живым людям. Коротко, как выстрел, треснуло, и дверь распахнулась. Стрихнин рванул в черный проем, в одной руке у него оказался мощный фонарь, в другой многофункциональная, как выяснилось, монтировка. Я обреченно двинулся следом.
Похоже, мой подельник неплохо здесь ориентировался. Фонарь мазнул лучом по застекленной двери в кухню, прошелся по коридору, уверенно нащупал спальню и бесцеремонно вломился туда. Нашим взорам предстала занятная картинка. На широченной кровати в круге света застыли три совершенно голых человека: мужчина и две девицы. Их позы не оставляли сомнений в том, что мы застукали их в самый неподходящий момент.
— Полиция нравов! — заорал Стрихнин, размахивая фонарем и монтировкой. — Никому не двигаться!
О том, чтобы двигаться, никто, по-моему, и не помышлял, вся троица буквально оцепенела. А Стрихнин подскочил к ним поближе, ткнул одну из девиц фонарем и заорал еще пуще:
— А ну, прошмандовки, брысь отседа!
Прошмандовки, следует отметить, повторять не заставили. Кубарем скатились с кровати, опрометью бросились разыскивать в темноте по углам свои манатки.
— Быстро, быстро, биксы майданные, бебехи в грабки и пошли! — подгонял их Стрихнин. Потом обратился ко мне: — Доведи их до лестницы и дай по валторне, чтоб через минуту запаха ихнего тут не было!
Но выполнять это поручение в полном объеме не потребовалось: майданные биксы с бебехами в охапку сами выскочили из квартиры как ошпаренные, забыв одеться. Но и за то время, что я отсутствовал, сцена разительно переменилась. Теперь фонарь больше был не нужен, потому что в комнате горел свет, а герой-любовник переместился с кровати на стул, к которому его уже заканчивали приматывать тонкой капроновой веревкой, предварительно связав ему руки за спиной. Покончив с этим делом, Стрихнин отступил на два шага, как художник, любуясь своим произведением, и неожиданно заговорил спокойным, даже почти любезным голосом, словно не он тут только что вопил благим матом:
— Привет, Кулек. Извини, если оторвал. Срочный базар к тебе.
Однако тот, кого назвали Кульком, похоже, был еще не вполне готов тоже перейти к любезностям. Он молча сидел на стуле, выкатя на нас безумные глаза, мелко-мелко тряся нижней челюстью. Зато я наконец смог разглядеть его.
Кулек представлял собой скомканного (пардон за каламбур) человечишку средних лет с покатыми по-бабьи плечами, кривоногого, вислобрюхого, обладателя на редкость пустой, смазанной физиономии, точно кто-то нарочно поработал над ней ластиком. Впрочем, сейчас его бесцветную рожу украшали два все больше расцветающих с каждым мгновением ярких синяка, из чего я заключил, что перемещение с кровати на стул было действием хоть и стремительным, но отнюдь не добровольным.
Стрихнин взял еще один стул и уселся напротив своего пленника.
— Ты чего трясешься? — миролюбиво поинтересовался он. — Думаешь, я жмурик? Не жмурик я, на, дотронься! А то, хошь, для убедительности еще раз в хавальник дам?
Голый, принайтованный к стулу Кулек в ужасе отрицательно затряс головой. Больше всего он походил сейчас на собственный пенис — маленький, дряблый и скукоженный.
— Ну вот, молодец, — похвалил Стрихнин. — Начал соображать! Я ведь, собственно, чего к тебе заглянул? Я к тебе заглянул сказать: хоть ты, волчара позорная, и сдал порядочного клиента, а один хер, замикстурить вам меня не удалось!
— Я-то при чем? — протяжно всхлипнув, наконец-то подал голос Кулек.
— Странно, — поджал недоверчиво губы Стрихнин. — Давай разбираться. Я через тебя сделал заказ, так? Так. Проплатил бабки, при этом сказал, что, если не приду до определенного срока, заказ надо выполнять. Потом позвонил, заказ отменил, но бабки забрать не успел: между прочим, тридцать штук баксов, в дровах не найдешь. Куш, вполне достаточный за такого бобра залетного, как я, а? Так. Позвонил, значит, отменил — и прямо на следующий день мне под жопу суют хлопушку, вона, в качестве доказательства он продемонстрировал на лице свои боевые царапины и подвел окончательный итог: — Ты говоришь — ни при чем, кто ж тогда при чем? Сказка. Тыща одна ночь.
Поискав вокруг себя глазами, Стрихнин неожиданно ни к селу ни к городу кивнул подбородком в сторону тумбочки:
— Вон тот будильник у тебя ходит?
— Ходит... — эхом откликнулся Кулек, — как еврей на войну.
Не вставая с места, Стрихнин правой нанес ему короткий, но мощный хук в ухо, от чего тот вместе со стуком полетел на пол и оттуда жалобно захныкал:
— За что сейчас-то?
— Когда узнаю, за что — убью, — бодро пообещал Стрихнин, как неваляшку, возвращая привязанного Кулька в прежнее положение. — Так ходит или нет?
— Батарейка села...
Стрихнин снова пошарил глазами по комнате, обнаружил пульт от телевизора, извлек батарейку, приладил ее к будильнику, после чего поднес его к уху и радостно сообщил:
— Ходит, родимый! Как еврей на войну!
Я ничего не мог понять, Кулек, видимо, тоже. Но гадать, что на уме у Стрихнина, нам оставалось недолго. Сначала он вытащил из кармана перочинный ножик и ловко отщелкнул у будильника стекло. Потом оттуда же извлек шпульку ниток и моток липкой ленты. Подтянул поближе к Кульку тумбочку, установил на ней будильник, привязал к минутной стрелке нитку, укрепил ее для надежности скотчем, подергал — держится крепко. С удовлетворением оглядел всю конструкцию и из другого кармана вынул гранату.
У меня перехватило дыхание. Это была натуральная граната Ф-1, оборонительного действия, радиус разлета осколков двести метров. Ее ребристые бока тускло поблескивали, пока Стрихнин устанавливал ее рядом с будильником и привязывал другой конец нитки к дужке чеки. Установив, он начал медленно, миллиметр за миллиметром, вытаскивать чеку из гнезда. Я заметил, как дрожат в напряжении его пальцы, и мне захотелось одного: быстро-быстро оказаться на лестнице, по ту сторону железной двери. Но ноги не слушались меня. Мельком взглянув на Кулька, я увидел, что тот и вовсе ходит ходуном, словно в малярийном припадке.
А Стрихнин, оставив чеку держаться на последнем издыхании, аккуратно развел будильник и «лимонку» в разные стороны так, что нитка оказалась провисшей лишь чуть-чуть, выдохнул и сказал, сильно понизив голос:
— Я так думаю, Кулек, минуты через три-четыре твои яйца будут на соседней крыше. В жареном виде.
После чего поднялся и коротко кинул мне:
— Пошли. Только ногами не топай.
И тут Кулька прорвало. Потекло сразу и по щекам, и по ляжкам.
— Стрихнин, миленький... да я... да ни в жисть... откуда мне... ни сном ни духом, — заблеял он.
— Верю, верю, — успокоил его Стрихнин, — сам трепло. Значит, ни в жисть, говоришь?
Кулек яростно закивал головой.
— Кто ж тогда?
Если б у Кулька не были связаны руки, он бы ими в отчаянии развел, а так это выразилось в жалобном дергании плечами.
— Правильно, — одобрил Стрихнин. — Сам погибай, а товарища выручай. Салют Кибальчишу!
Он повернулся, чтобы уходить, и тут Кулек в голос завыл ему вслед.
— Ну хорошо, — Стрихнин как бы нехотя вернулся и сел обратно на стул. — Давай я тебе подмогну. Ты ведь лично на исполнителей не выходишь, передаешь заказики по инстанции, верно?
Кулек судорожно кивнул.
— Вот и скажи — кому передаешь?
— Я его не знаю. Только в лицо... Звоню на пейджер, сообщаю время, он приходит — плюс-минус два часа. В условленное место.
— Какое место?
— На Чистых прудах, — нехотя выдавил из себя Кулек. — В скверике у воды, напротив театра «Современник».
Стрихнин удовлетворенно кивнул:
— А теперь ну-ка опиши его похудожественней, — и, видя, что Кулек молчит, глядя на нас с мольбой и болью, подбодрил его: — Что, боишься, художественно не получится? Давай, давай, дерзайте, вы талантливы!