Страница 24 из 64
Приоткрыв слегка один глаз, Стрихнин увидел меня, открыл оба, после чего внезапно оборвал песню, заявив:
— Нет, так не пойдет. Надо что-нибудь повеселей.
И неожиданно заорал:
Гоп-стоп, Зоя,
Кому давала стоя?
Начальнику конвоя,
Не выходя из строя!
— Охальник, — жеманно пробасил женский экземпляр.
Я звучно прочистил горло, так, чтобы все обратили на меня внимание, и громко сказал:
— С вашего позволения, концерт объявляется закрытым. Стрихнин, быстренько объясни гостям, что пришли хозяева, которые дико устали и хотят спать.
Стрихнин покорно кивнул и, повернувшись к даме, игриво сообщил:
— Алевтиночка, нам пора бай-бай.
Сразу догадавшись, какой оборот примет беседа в следующее мгновение, я сказал твердо:
— На мой диван можешь не рассчитывать.
Стрихнин в испуге оглянулся на узкую кухонную кушетку и буквально зашипел:
— Смерти моей хочешь? Она ж меня тут заспит!
— А так она заспит мой диван, — парировал я и жестко подтвердил: — Не дам.
Он дотянулся до ее уха и принялся шептать что-то то ли страстное, то ли яростное. Алевтина послушала немного, после чего решительно встала. Ее слегка качнуло, и, чтобы не упасть, она широко расставила ноги, как матрос на палубе во время шторма. Шелк платья, обтягивающий ее телеса, хрустел и трещал, как флаг на ветру. Стрихнин тоже поднялся, оказалось, что его макушка едва достает ей до плеча. Он продолжал бормотать ей в ухо какие-то нежности, но она теперь обращала на него не больше внимания, чем любое крупное парнокопытное на жужжащих вокруг насекомых. Толстыми пальцами в бесчисленных перстнях Алевтина небрежно поправила химическую завивку на голове, бросила уничижительный взгляд сначала на хлипкую кушетку, потом такой же на Стрихнина и, перед тем как уйти, тяжелым басом без всякого выражения произнесла единственную фразу:
— Меня задушил смех.
Потом она направилась к выходу, Стрихнин бросился за ней, а я ухватил за ворот рубахи Матюшу и сказал:
— Все. С завтрашнего дня не пьешь, только лечишься. Курс трудотерапии. Будем ставить мне железную дверь.
— Благодетель! — умильно всхлипнул Матюша и попытался меня поцеловать. — Нинка со свету сжила с этой дурой!...
Стрихнин вернулся, когда я уже спал, и, конечно, меня разбудил: принялся хлопать дверцей холодильника, греметь бутылками, хрупать огурцом. Минуты две я лежал в темноте, зверея, потом накинул халат и пошел к нему на кухню для решительного объяснения.
— Долго еще это будет продолжаться? — грозно спросил я.
Поперхнувшись недопитой водкой, он поставил рюмку на стол и вместо ответа полез куда-то под кушетку.
— Немедленно прекрати паясничать! — заорал я, но сам чуть не поперхнулся, когда он вылез обратно с газетным свертком и вывалил его на клеенку среди объедков и окурков. Там оказалась толстенная пачка долларов, на глаз тысяч двадцать — двадцать пять.
— Осталось всего-то чуток, примерно вот столько, — сказал Стрихнин просительным тоном, при этом большим и указательным пальцами показывая мне, на какую толщину должно увеличиться его состояние.
— Осталось — до чего? — спросил я, изрядно пораженный.
— Эх, начальник, — вздохнул он, небрежно сгребая доллары в сторону, ставя передо мной рюмку и берясь за бутылку, — сядь, выпей с рабочим человеком, глядишь, все и узнаешь.
Я сел и узнал.
В кичман Стрихнин угодил, по его словам, отнюдь не случайно. Но не в том смысле, что сколько веревочка ни вейся, а в том, что его грубо и целенаправленно туда окунули. Домушничество, рассказывал он, никогда не было главным делом его жизни. Так, хобби, легкая развлекуха время от времени. По основной своей специальности Стрихнин был катала, профессиональный игрок. И однажды, как следовало из его собственного признания, он обкатал не того, кого надо. Один крупный бизнесмен, хозяин торгово-закупочного кооператива, попал ему на триста тысяч рублей — огромную по тем временам сумму. Попал — надо отдавать, таков закон. Но бизнесмен, жадный, как все фраера, пошел другим путем. Когда Стрихнин понял, каким именно, под стальным полом «Столыпина» уже вовсю стучали колеса.
Кооператор крутил, вертел, тянул время, отдавал какие-то крохи, а сам, оказывается, вынашивал коварный план. И вот как-то к Стрихнину пришел его давнишний знакомец, старый скокарь по кличке Воруй-Нога. Когда-то, еще до войны, он работал ширмачом в трамваях, «катался на марочке», но однажды пришлось из этой самой «марочки» спешно выпрыгивать на полном ходу, и это стоило ему изрядного куска левой нижней конечности. Пришлось переквалифицироваться в скокари, домушники, но и тут, оказалось, на одной ноге далеко не ускачешь. Последний раз он откинулся из зоны, харкая кровью, и всем вокруг было ясно, что долго он не протянет.
Воруй-Нога предложил Стрихнину ковырнуть скок, быстро взять на хапок по наводке богатую хату, пока хозяева отдыхают на ногах. Принес даже план квартиры, на котором крестиками было помечено, где, в каком ящике что лежит. Говорил, что дело — верняк, что ни в жисть не отдал бы никому такой сладкий кусок, но нету здоровья, зато обещал лично стоять на шухере. И уговорил. Купился Стрихнин, как последний баклан. Повязали его на дармовой квартире прямо с поличным. Только вещички успели упаковать, как вломились менты — чуть ли не сразу вместе с понятыми. И поехал Стрихнин в тундру ждать своего часа.
— Ну просто граф Монте-Кристо, — заметил я с иронией.
— Твой граф — дешевка, — серьезно отозвался Стрихнин. — Ему бабки сами упали на голову, а мне, чтоб свое вернуть, надо еще погорбатиться.
Единственное, чем из бурной жизни страны интересовался Стрихнин во время отсидки, были темпы инфляции. Картина, само собой, вырисовывалась безрадостная: за пять годков триста тысяч рублей постепенно превратились из суммы колоссальной в почти что мизерную. Но Стрихнин какими-то своими собственными методами произвел подсчеты, и в результате у него получилось, что на нынешний день бизнесмен должен ему все те же триста тысяч, но уже долларов. Тем паче что тот тоже, как говорится, рос вместе со страной и теперь имел два ресторана, сеть продуктовых магазинов и антикварный салон, ездил на пятисотом «мерседесе» с двумя охранниками, отгрохал трехэтажную виллу в Малаховке. Короче, накопил некий жирок, который Стрихнин и собирался маленько подрастрясти.
— Каким же это образом? — заинтересовался я в этом месте.
Стрихнин хлопнул рюмочку, занюхал огурчиком. Почесал задумчиво переносицу, словно размышлял, говорить — не говорить. Но водки к этому часу было выпито много, и он начал, правда, издалека:
— Чалился со мной вместе один комик, артист эстрады, юморной мужик — тещу топором зарубил. Так он говорил, что у них в эстрадном искусстве была такая поговорка: чтобы купить костюм, надо иметь костюм. Вот я и ишачу ночами по всем московским каталкам, складываю галье в пачечки одну к одной, — он презрительно мотнул подбородком в сторону долларов.
— Зачем? — настаивал я.
Он еще сильнее потер переносицу, но, видать, распирало его, кому-то же надо было ему открыть свою сокровенную тайну. И он открыл мне.
— Покуда я отдыхал, тут у вас игра пошла по новым правилам. И я эти правила уже маленько накнокал. Всякий, кто не отдает бабки больше определенной суммы, знает, как «Отче наш»: или заплати, или умри. Можно еще, конечно, в бега податься, но куда он уйдет, от своих магазинов-то?
— Да-а, — рассмеялся я едко, — великий секрет. Ты вот зря газет не читаешь, а там даже расценки киллеров публикуют: за обычного человека тысяч пять-десять баксов, за бизнесмена до полтинника, за банкира от пятидесяти и выше, за воров в законе, крупных политиков, уголовных авторитетов и госчиновников — цена договорная.
Стрихнин сумрачно посмотрел на меня исподлобья.
— А я и не говорю, что это секрет. Я говорю, что я этой гниде сегодня уже позвонил и дал три дня, чтоб собрал бабки. А не соберет — сказал, гасить буду. Для этого и коплю все эти хрусты, не самому же мне на мокруху идти.