Кто не спрятался

– Поехали по второму кругу, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, сказал Мнишин и вытянул руку по направлению к столу, на котором лежала довольно большая куча смятых купюр, а также всякие мелочи: платок, зажигалка, связка ключей. – Это твое?

Задержанный дернул плечами.

– Смотря что... – голос у него был какой-то пересохший.

– Платок твой? – добродушно спросил Валиулин.

– Мой...

– Ключи? Зажигалка?

– Мое...

– Деньги? – все так же добродушно расспрашивал Валиулин.

Супостат снова как-то дернулся и уныло произнес:

– Черт их знает.

– Вот те на! – бухнул из угла майор Голубко. – Это как понять: ветром их тебе, что ли, в карман надуло? Вот акт, – он потряс в воздухе бумажкой, – восемьсот сорок три рубля двадцать две копейки! Изъято у тебя при оформлении в медвытрезвитель.

– Так твои или нет? – коршуном наклонился вперед Мнишин.

– Раз в кармане, наверное, мои, – поник задержанный. – Дайте попить Христа ради, не могу больше!

– Попить? – прищурился Мнишин. – Может, тебе еще и похмелиться сбегать принести?

Но Голубко пробасил, кивнув в мою сторону:

– Сходи ко мне, попроси у Симы бутылку боржома.

Супостат с надеждой обернулся ко мне, и я увидел, что это Витька Байдаков. Боже мой, что стало с бывшим красавчиком! Двадцать лет назад это был цветущий, мордастый, румяный парень, вечно с нагловатой ухмылочкой на полнокровных губах, местная знаменитость, гроза района. Сейчас передо мной сидел обрюзгший, рано постаревший человек с заплывшими глазами, с серой, нездоровой кожей на вислых щеках. Меня он, кажется, не узнал.

Когда я вернулся с уже откупоренным боржомом и дал бутылку Витьке прямо в руки, Мнишин сказал с сожалением:

– Работали с тобой, работали, все без толку. Один покойный Зиняк столько сил на тебя, на гада, ухлопал, а зря. Ну, теперь ты допрыгался, – закончил он зловеще.

Витька залпом всосал в себя бутылку и несколько секунд сидел с выпученными глазами, отдуваясь. Потом смачно рыгнул, распространив по всей комнате тяжелый запах перегара, и вдруг завопил истерически:

– Чего “допрыгался”? Чего “допрыгался”? Что вы мне шьете? Зачем пальцы брали? – Он замахал в воздухе испачканной черной краской пятерней. – Убил я кого, да? Зарезал, да?

В комнате наступило молчание, только слышно было, как сердито сопит и икает Витька. Наконец Голубко довольно пробурчал:

– Прорвало малыша. Надо было давно ему водички дать. Валиулин прошелся по кабинету и присел на край стола перед Байдаковым.

– Давай, милый друг, вспоминать, откуда деньги?

Витька быстро оглядел всех, кто был; в комнате. Я заметил, что глаза у него теперь заблестели, похоже, боржом ударил ему в голову.

– А может, я их выиграл? – спросил он с надеждой, как бы предлагая на общее обсуждение вариант ответа, который всех может устроить.

– Выиграл? У кого?

– Да не знаю я! – рассердился Байдаков. – В шмон, а то на бегунках.

– Значит, ты утверждаешь, что не помнишь, откуда у тебя эти деньги? – сформулировал Валиулин.

– Ага, утверждаю. – Он икнул, пробормотал “пардон” и умоляюще приложил руки к груди: – Да нет, кроме шуток, не помню! Хотите, на колени встану?

– Ты какой день в запое? – деловито поинтересовался Мнишин.

Витька потерянно махнул рукой.

– Не спрашивайте! Месяц ни грамульки, человеком себя почувствовал, – в голосе его появился слезный надрыв, – оделся вот, – он подергал себя за полы кожаной куртки.

– Месяц не пил, а как оделся! – наставительно прогудел Голубко, намекая на прямые материальные выгоды воздержания, а я с удивлением подумал, что мне так одеться не хватило бы месяца, даже если б я этот месяц не только не пил, но и не ел.

– С горя запил, – понурился Байдаков. – Кота, сволочи, погубили.

– Это какого? – удивился Мнишин. – Рыжего, который у тебя жил?

– Угу! – кивнул Витька и заплакал. Слезы текли по его щекам, он принялся стирать их, весь измазался дактилоскопической краской. Зрелище было жалкое.

Мнишин двумя пальцами брезгливо взял со стола мятый байдаковский платок, кинул ему на колени.

– На, утрись...

Витькины плечи содрогались. Он принял платок, начал сморкаться, хлюпать, тереть глаза, в которые попала краска.

– Весна, понимаешь... – говорил он, всхлипывая. – Шмонается, дурак, где-то, три дня не видал его. А вчера утром выхожу из дому, мальчишки бегут: “Дядя Витя, дядя Витя, там ваш Рыжий висит...” На дереве... во дворе... за шею проволокой... падлы... – У него дрожала нижняя челюсть.

– Кто это сделал?

– А я знаю? – злобно вскинулся Байдаков. – Знал бы – убил гада!

Мнишин с Валиулиным переглянулись.

– А дальше что ты делал?

– Что... Похоронили мы Рыжего с пацанами. Тут же, во дворе. Настроение, конечно, хоть сам вешайся. Ну и пошел в магазин, куда ж еще...

– Это во сколько было?

– Да часов в двенадцать. Ребята знакомые в очереди стояли. Взял я сразу пару коньякевича, они три портвейна. Врезали, как полагается... За упокой души Рыжего.

– И что потом?

– Что потом? – переспросил Витька. – Проснулся утром, голова квадратная и это вон, – он мотнул головой в сторону денег на столе, – по всем карманам распихнуто. Встал кое-как и поехал в “Пять колечек” на поправку. А там повело меня, видать, на старых дрожжах...

– Как ты поправлялся, мы знаем, – нетерпеливо перебил его Мнишин. – Расскажи-ка лучше, что ты делал вчера после того, как распили у магазина.

Байдаков наморщил лоб и погрузился в глубокое раздумье.

– Черт его знает, – наконец сообщил он. – Пили – помню, а дальше – нет.

– И часто с тобой так бывает? – поинтересовался Валиулин.

– Бывает... – эхом откликнулся Витька. – Особо, когда намешаешь всякой дряни, – его передернуло. – Иногда утром гадаешь: как домой дошел? А на автопилоте!

– Ну, вот что, автопилот, – зловеще начал Мнишин, но тут зазвонил телефон. Голубко взял трубку и сразу передал ее Валиулину. Тот послушал, покивал, сказал “спасибо” и положил на место. Потом повернулся к нам.

– Пальчики его, – сказал он и с каким-то новым выражением посмотрел на Байдакова. – Так что времени не теряйте, дуйте к прокурору за постановлением, проводите обыск.

Я увидел, как напрягся и замер Байдаков.

– Вы это про что? – спросил он с глухой угрозой. – Это про какие пальчики?

– Про твои, про твои, – с усмешкой ответил Мнишин и обратился к Валиулину: – Можно, Валерий Михалыч?

– Давай, – кивнул тот. – Ты начал, тебе и заканчивать.

– Гражданин Байдаков, – сказал Мнишин, глядя поверх Витькиной головы, – вы подозреваетесь в убийстве Черкизова Викентия Федоровича, совершенном вчера в его квартире...

При этих словах Витька странно оскалился, и я не сразу понял, что он смеется, – такой неподходящей была его реакция.

– Я? Кешу? Да что я, сумасшедший? Быть того не может!

– Может, – жестко оборвал его Мнишин. – Номера двадцатипятирублевых купюр, обнаруженных у вас при доставке в медвытрезвитель, идут подряд с номером купюры, обнаруженной в сейфе убитого. Они из одной пачки. И еще. Перед смертью Черкизов с кем-то выпивал. На одном из стаканов его отпечатки пальцев, на другом – ваши.

Байдаков больше не скалился. Он сидел, крепко сжав голову руками, словно боялся, что она вот-вот разлетится на кусочки. Его лицо было пепельно-серым в черных разводах.

– Вот она, проклятая, до чего доводит, – осуждающе прогудел майор Голубко.

Витьку увели два милиционера. Валиулин в задумчивости походил по кабинету, руки за спину, остановился у окна и, не оборачиваясь, сказал как будто сам себе:

– Похоже, он правда ни черта не помнит. Только все это – лирика. Завтра в камере он прочухается и выдаст нам, к примеру, что деньги ему Черкизов одолжил, а вино они пили вместе утром или даже прошлым вечером. К сожалению, на дверце сейфа никаких отпечатков, кроме черкизовских, не обнаружено. Вот так-то.

Он на каблуках повернулся к нам:

– Ищите орудие убийства – раз, каких-нибудь свидетелей, которые видели Байдакова между семью и девятью вечера – два.