Страница 514 из 573
Разница между эпохой созидания и периодом разрушительства: один правитель возносит над Третьим Римом, над столицей мира Москвой прекрасный храм науки (в трудное послевоенное время), а другой через полвека оскверняет этот храм, устраивая в подземелье рестораны, притоны для оргий, логовища для спекулянтов и проституток. (Примеч. автора.)]
Совсем что-то в предыдущей главе я «демобилизовался», отстранившись от своих непосредственно военных забот. Разрядка, что ли, после стрельбы и грохота?! Хорошо бы, конечно, рассказывать о прогулках с Иосифом Виссарионовичем, о том, как он ухаживал за цветами-розами, часто споря со своим упрямым садовником, по время было такое, что в мире опять запахло порохом и, хуже того, повеяло тлетворной жутью новой сатанинской силы ядерного распада. И значит — мое место в строю. В строю привычном, но изменившемся настолько, что я чувствовал себя в нем все более и более одиноким.
Не осталось на службе моих ровесников из числа тех, кто сражался на русско-японской и в Первой мировой войне, моих дореволюционных коллег-генштабистов. Иногда лишь с графом Игнатьевым общался, да и то главным образом по телефону. В разное время и по разным причинам призвал к себе Господь многих полководцев гражданской войны. Даже ряды тех, кто на гражданской был солдатом или младшим командиром, а расправил крылья и взлетел уже при советской власти, как Жуков, Белов, Рокоссовский, — даже их ряды основательно выкосила последняя битва с германцами. Не стало Ватутина, Черняховского… Место ушедших занимала новая поросль, изрядно отличавшаяся от предшественников, более образованная, более приспособленная к новым реалиям и эти реалии создававшая. Подрастали технократы со своим особым мышлением, далеко не всегда понятным мне, как не совсем понятны были и некоторые научно-технические достижения.
Не только я, разумеется, оказался в положении старого солдата, отстающего от колонны на марше. Померк, отошел в тень Семён Константинович Тимошенко, превратившись в этакого "свадебного маршала" — для украшения президиумов, для появления на парадах. Его перебрасывали с округа на округ, чтобы временно закрыть вакансию, пока подберут перспективного командующего. Семен Михайлович Буденный числился главкомом нашей кавалерии, которой после войны почти не осталось: кавалерийские корпуса расформировывались, перестали существовать. И другая еще была у него должность — заместитель министра сельского хозяйства но коневодству. Постов-то два, но оба не ахти какие. Жил прошлым легендарно-песенным авторитетом. При встречах с ним Сталин пошучивал:
— Что, Семен Михайлович, давно не брал в руки шашки?
— Давненько, — невесело подтверждал Буденный.
— А силенка-то еще есть врага рубануть? Не оскудела казацкая хватка?
— Резервы имеются, да враг не тот, в железо упрятан.
Если продолжить сравнение со старым солдатом, отставшим на марше, то крепче многих других ветеранов оказался Иосиф Виссарионович. Он не только не отставал, он шел впереди, ведя за собой колонну, задавая темп движению, определяя диспозицию. Иной раз и прихрамывал, зубы стискивал от напряжения, но с обязанностями своими справлялся вполне, как всегда далеко заглядывая вперед, "упрятывая в железо", по выражению Буденного, своих бойцов. А вот на биваке у костра (то есть по вечерам на даче) отдыхать предпочитал со старыми товарищами, в кругу которых меньше ощущал свой возраст. Все охотней предавался воспоминаниям. С молодыми-то надо было говорить о делах, о текущих заботах, а с ветеранами — о чем душа просит.
Кто был не в тягость, а в радость ему? Буденный с баяном — Иосиф Виссарионович охотно слушал бодрящие мелодии двадцатых-тридцатых годов: «Тачанку», "Каховку", "Дан приказ ему на запад". Жданов, случалось, садился за пианино, пел с Ворошиловым и даже с Молотовым-Скрябиным, который в молодости играл на скрипке и имел неплохой слух. Сталин подпевал им. Слушатели и зрители — это Андреев, я, Власик, Поскребышев, иногда Каганович. Неизменно — Берия, но у него была особая роль, о которой чуть позже.
Компания, прошу заметить, чисто мужская, не требовавшая особой сдержанности в разговоре. Выражайся, как хочешь. Доводилось мне слышать после смерти Иосифа Виссарионовича, каким якобы грубым был он в узком кругу: ругался непристойно, топал ногами, кричал, оскорбляя и унижая сотоварищей. Надо совершенно не представлять себе натуру Сталина или намеренно искажать действительность, чтобы утверждать такое. Ну зачем ему было кричать, браниться и топать, когда одного слова, даже одного жеста было достаточно для решения судьбы человека или какой-либо проблемы. Он и голос-то повышал очень редко, был сдержан до крайности, не выдавая своих переживаний, а загоняя их вглубь, чем, как я уже подчеркивал, осложнял иногда состояние собственного здоровья.
Да, бывали случаи, когда Иосиф Виссарионович срывался, мог вспылить, накричать, оскорбить хлесткой бранью, даже ударить, но это лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах и только с людьми очень близкими, которых величают «домашними». Было: прилюдно изругал, унизил жену свою Надежду Сергеевну, после чего отправилась она на Суд Всевышнего. Грязно оскорбил и влепил пощечину дочери Светлане за ее связь с Алексеем Каплером, вопиюще противоречившую его отцовским и патриотическим чувствам, перечеркивавшую надежды на достойную наследницу — продолжательницу его дел. Случалось, срывал свое раздражение, скверное настроение на Власике: и обзывал непристойно, и даже за дверь выталкивал. Иногда, наедине, доставалось Поскребышеву. Но, повторяю, происходило это очень редко и с самыми близкими людьми. А со всеми другими, в том числе и с друзьями, Сталин всегда был спокойно-вежлив, соблюдая определенную дистанцию.
Верхом наивности было бы полагать, что Иосиф Виссарионович не знал полного набора ругательств, как примитивно-пошлых, так и виртуозно-ярких, которыми необычайно богат наш действительно великий, могучий, красивый, гибкий и многообразный язык. Сталин овладевал русским языком не только в духовной семинарии, не только общаясь с интеллигентами-революционерами, с учеными и дипломатами, но и совсем с иными людьми. В тюрьмах и на этапах, живя в ссылке среди крестьян и уголовников, побывав на войне, где любезные и мягкие выражения не в почете. Диапазон — от самых низов до самых верхов. Впитал все особенности, всю образность говоров и диалектов, полюбил русский язык больше родного грузинского и пользовался так, как дай Бог каждому прирожденному русскому. Ну и ругаться мог бы виртуозно, демонстрируя свою «народность», но не опускался до этого. Хотя, конечно, при необходимости применял и такую сильнодействующую взрывчатку.
Интуиция безошибочно подсказывала ему, с кем и как надо держаться. Невозможно представить, чтобы Сталин выругался по-черному в присутствии маршала Шапошникова, маршала Василевского, маршала Рокоссовского, маршала Говорова или адмирала Кузнецова. Как и при мне. Никогда я не слышал, чтобы он матерно выражался при Молотове или при Жданове. Люди не те. А вот при Кагановиче, при Ворошилове, при Тимошенко, при Кулике мог — даже в их адрес. Доставалось Хрущеву. Насмешливо называл его "голубь Никита", а раздражаясь, характеризовал деятельность «Никиты», не стесняясь в выборе слов. Не в широком кругу, разумеется. Маленкова обругивал не как работника, а как личность. "Толстозадая Маланья" — это, пожалуй, самое безобидное.
Опять же о маршалах. Почему Сталин мог разговаривать резко и даже оскорбительно с Коневым или с Булганиным, но никогда не повышал голос, не произносил бранных, обидных слов при Жукове или о нем, даже в ту пору, когда Георгий Константинович был еще генералом? Приказывал, выражал недовольство, требовал — но все это деловым тоном, в рамках полной пристойности. Да потому, вероятно, что ощущал твердость жуковского характера, безграничность его возможного гнева и понимал: на любой свой резкий выпад получит столь же резкий отпор. Даже так: в годы войны Жуков в присутствии Сталина мог позволить себе выругаться, не напрямик в адрес вождя, но косвенно задевая его. А Сталин горькую пилюлю проглатывал безответно. "Товарищ Жуков честный человек, что думает, то и говорит прямо в глаза".