Тайный советник вождя

— Почему с половиной? — не удержался я.

— Все войска либо в обороне, либо, как Белов, разворачиваются на север, чтобы вместе с Рокоссовским защититься от Померании. А насчет половины… Три армии я могу бросить на Берлин целиком. Но как? Армию Берзарина немцы бомбят непрерывно, за последние трое суток до пяти тысяч боевых вылетов. Град бомб, представляете? Но Берзарин пойдет, как и его соседи. А вот Чуйков…

— Он утверждает, что для наступления есть все возможности, надо только не дать немцам опомниться.

— Чуйков видит лишь то, что в его полосе. Он тоже пойдет, но опять же с чем? Половина его восьмой гвардейской армии блокирует в нашем тылу город Познань и никак не может взять эту крепость, где держатся до пятидесяти тысяч немцев. Такая вот кровоточащая язва в организме нашего фронта, она тоже даст знать о себе, если немцы начнут контрнаступление.

— Действительно, три с половиной армии, как-то не очень солидно для большого штурма.

— Ладно, — продолжал Жуков. — Бросаю на Берлин все, что могу, ослабив другие участки. До стен дойду, а как брать буду? Вонзимся узким клином, и тут немцы сделают то, к чему готовятся, как готовились мы под Москвой… Зарвались тогда фрицы, ну, мы их и проучили. Помните, Паша Белов своей группой, одним, можно считать, кавалерийским корпусом рубанул по гудериановскому клину и подрезал весь южный фланг, погнал немцев за Оку, аж до Вязьмы. А здесь у гитлеровцев не корпус, не армия: говорю вам, что только в Восточной Померании у них более полумиллиона солдат с большой техникой. Вся эта лавина хлынет на юг через долины рек Варта и Нитце, да и вообще на всем пространстве от Одера до Вислы, затопит, угробит наши тылы. Наши войска, и Рокоссовского, и мои, окажутся в огромной западне, между молотом и наковальней. Это крах, это хуже, чем у немцев под Москвой. Хуже, чем было у нас в двадцатом году возле Варшавы!

— М-да, под Нарвами, под Аустерлицами учились мы Бородину…

— Не понял? — нахмурился Георгий Константинович.

— Так, вспомнилось… Но не сгущаете ли вы краски? В крайнем случае Конев окажет помощь, от Померании он далеко.

— Этот поможет, — скептически усмехнулся Жуков. — Подсадит шилом на печку. У него своя рубаха… Так что с Берлином лучше повременить. Сперва вместе с Рокоссовским снимем угрозу с севера, ликвидируем померанскую группировку, а уж потом, подкрепившись, грянем на запад. Чтобы наверняка. Это мое последнее слово. Хоть ругайте, хоть снимайте, а другого решения не будет… Вы-то как, Николай Алексеевич, убедил я вас? Думаете, легко мне себя-то корежить, от берлинских лавров отказываться?!

— Не думаю. Доложу Верховному, будем надеяться, что поймет. Тем более, что время упущено. Напомню ему его же слова про огульное продвижение вперед. Это ведь он говорил: не бывало и не может быть успешного наступления без перегруппировки сил в ходе самого наступления, без закрепления захваченных позиций, без использования резервов для развития успеха и доведения до конца наступления. При огульном продвижении вперед, то есть без соблюдения этих условий, наступление должно неминуемо выдохнуться и провалиться…

— Огульное продвижение вперед есть смерть для наступления, — продолжил цитату Жуков. — Еще в двадцать девятом году Сталиным сказано.

— О, даже год помните!

— Азбука нашего времени… Но сами-то вы как, Николай Алексеевич? Одобряете меня или нет?

— Откровенно?

— А как же еще! — Георгий Константинович пытливо смотрел на меня. С явным удивлением, переросшим в удовлетворенность, воспринял ответ.

— По-моему, это наиболее трудное и наиболее правильное решение, которое вы приняли за всю войну. Наиболее принципиальное и важное, подчеркнул я. — Это как раз тот случай, когда тише едешь, но дальше будешь. (Хотел я еще назвать решение Жукова смелым и мудрым, но слишком уж выспренно прозвучало бы подобное определение в той деловой, будничной обстановке. Зато вполне приемлемо упомянуть это определение теперь, спустя время.)

— Спасибо, Николай Алексеевич. От всего сердца. Дышать легче буду.

— На здоровье. Но свинью я вам все-таки подложу.

— Это еще что?

— Посоветую Верховному забрать у вас Первую гвардейскую танковую армию Катукова и передать ее Рокоссовскому. Она ему нужнее сейчас для разгрома восточно-померанской группировки. И не возражайте, Георгий Константинович, вам же будет легче, спокойней за фланг.

— Ничего себе поросеночек, — пробурчал Жуков.

— На время. К походу на Берлин Катукова вернут.

— Подкузьмили вы меня, — даже такая неприятность не могла сейчас омрачить настроение Жукова. — Ладно, Верховный спросит — возражать не стану. Но Костю пусть предупредят, чтобы танкистов моих берег и возвратил всех, до последнего экипажа. Гвардия Катукова под Москвой родилась, на Берлин нам вместе идти. Чтобы от и до, от Оки, от Истры до Шпрее-реки.

— Ваше указание будет выполнено, товарищ маршал! — шутливо заверил я, и оба засмеялись, довольные.

16

Чего ждал от меня Иосиф Виссарионович, отправляя во время войны то на один, то на другой участок огромной битвы? Не столько выяснения обстановки — об этом он получал сведения по разным каналам, — сколько неофициальной оценки положения, увиденного глазами, которым он доверял, как собственным. С коррекцией на субъективность. Он хотел знать нравственное и физическое состояние людей, их настроение: боевой дух солдат, офицеров и генералов, находившихся в определенный момент в определенном месте, их возможности. Это помогало ему ощущать пульс войны.

Впечатления мои не были бы полными, если бы не побывал на передовой; без таких впечатлений не мог бы полностью удовлетворить интерес Сталина к тому, что там происходит. А он нуждался в этом, пожалуй, даже больше, чем в сорок первом — сорок втором годах, когда пушки грохотали под Москвой и Сталинградом и канонада докатывалась до Кремля. Теперь он уже не слышал ее, особенно сейчас, в Ялте, играя в большую политику с Рузвельтом и Черчиллем. Понимая это, я острее ощущал свою ответственность.

Решил отправиться в 5-ю ударную армию генерала Берзарина. Она ближе других подошла к Берлину, удерживала плацдарм за Одером. Недаром немцы, реально оценивая угрозу, неистово бомбили боевые порядки этой армии, делая по полторы две тысячи самолетовылетов в сутки. Там — наиболее сложное положение. К тому же именно на плацдарме у Берлина было применено немцами неизвестно с химическое вещество. То ли особые дымовые шашки, то ли какой-то газ. Верховному главнокомандующему могли потребоваться точные данные для принятия как военных, так и политических мер. Когда сообщил свои намерения Жукову, тот сказал:

— Не советую к черту на рога лезть. Остановить вас не имею права, но кое-что могу. Напоить коньяком до потери сознательности и отправить самолетом в Москву, чтобы очухались на Центральном аэродроме. Есть такой опыт с представителями.

— У меня, Георгий Константинович, давняя и твердая норма. Ни на грамм больше.

— Тогда пишите завещание на всякий случай: в моей гибели прошу никого не винить, — это уж он пошутил. — Не ставьте нас под удар Верховного. И если поедете на плацдарм, не берите с собой Берзарина.

— Нужный человек?

— Обыщешься — не найдешь, — заверил Жуков. Заменить некем.

Такое вот получилось сопоставление. Поскольку Берзарин не знал, кто я, и не должен был знать, по чьему поручению еду, Георгий Константинович позвонил командарму, предупредил:

— Николай Эрастович, направляем к тебе товарища Лукашова. Он из Москвы. Без погон, но ты его встречай как положено. Покажи все, что захочет… Да-да, полностью и без всяких яких, — подчеркнул Жуков и хохотнул в трубку. — И побереги гостя, он хоть и бодрится, но уже не в том возрасте, чтобы по траншеям шастать. — Перехватил мой укоризненный взгляд. — А вообще как он сам решит, он сам себе голова.

С таким напутствием прибыл я в штаб 5-й ударной армии, где и познакомился еще с одним славным, по малоизвестным героем Великой войны. Верю в первую реакцию, она редко обманывает, хотя последующие оттенки неизбежны. Во всяком случае, Николай Эрастович произвел на меня самое благоприятное впечатление. Среднего роста, полноватый, толстощекий, несколько медлительный, он словно бы излучал радушие, создавал вокруг себя спокойную доброжелательную атмосферу, исключавшую вспышки гнева, казенщину, брань. Сам улыбался часто, и вокруг него улыбались. И глаза хорошие: светлые, незамутненные. А ведь повидал-то он много. В 1918 году четырнадцатилетним подростком вступил в Красную Армию, и с тех пор все войны да служба. Хватил лиха, но сердцем совершенно не зачерствел. Мне же приятно было с ним еще и потому, что он одно время был заместителем командарма-61 Белова, обрел беловскую закваску и относился к Павлу Алексеевичу с таким же уважением, как и я.