Страница 73 из 198
Комиссар хрипло, с натугой, закашлял.
– А потом? – торопила Полина.
– Потом – ничего. Поехала она в Киев за учебниками. Ну, бандитов тогда много было. «Зелеными» их звали… Взорвали перед поездом полотно и по вагонам из пулемета… Я только через три дня узнал. Приехал, а ее уже зарыли в братской могиле. В лесу, за станцией. Ну, запрошлый год опять туда ездил. Ничего, могила цела. Пионеры цветы носили….
Комиссар умолк. Козодой в саду все тянул и тянул однообразные тоскливые трели. Как ни тихо было это пение, тяжелый гул канонады не мог заглушить его. И было что-то общее в этих звуках, тревожных и гнетущих, они сливались порой воедино.
– Полина Максимовна, – после долгого молчания заговорил комиссар. – Я, быть может, и не встречусь с Бесстужевым, а уж вы-то, конечно, найдете его. Передайте ему, что я был неправ. Тогда, из-за вас…
– Не надо об этом, – тихо сказала Полина.
– Нет, надо. Век, как говорится, живи – век учись. Ну и все. А теперь – спать, завтра вставать рано.
Слышно было, как он зашевелился на кровати, наверно, поворачивался на другой бок.
Виктор долго лежал с открытыми глазами, взволнованный рассказом Коротилова. Старался представить себе ту девушку – Дашу, но в памяти упорно всплывала женщина, кормящая грудью ребенка, та, которую видел днем.
– А не влетит к нам эта птица? – шепотом спросила Полина. – Может, лучше окна закрыть?
– Нет, у нас окна низкие, – успокоил ее Виктор.
Полина ворочалась, потихоньку вздыхала и, Дьяконский чувствовал, вздрагивала иногда. Он протянул руку, успокаивающе погладил ее волосы. Она взяла его руку в свою, прижалась щекой к его ладони и так затихла, задышала спокойно и ровно…
Утром, на восходе солнца, первым проснулся Коротилов. Долго прислушивался к пению птиц, к шуму, доносившемуся с шоссе. Канонада теперь не гремела непрерывно. Там, где-то вдали, бой выдохся и ослаб. Лишь изредка раздавались отдельные бухающие удары.
Комиссар закурил, приподнялся, глядя на спящих. Жаль было будить их. Полина дышала беззвучно, обхватив полными руками угол подушки. Волосы рассыпались по наволочке, как венец вокруг ее розового спокойного лица. При каждом вздохе расширялись тонкие ноздри прямого носа. Губы чуть раздвинуты улыбкой – что-то хорошее видела она во сне.
Дьяконский лежал, вытянувшись во весь свой длинный рост, разбросав ноги. Одетый. Снял только сапоги, ослабил ремень да расстегнул ворот. На остром подбородке темнела глубокая узкая ложбинка, небритые щеки казались покрытыми серым налетом. Он шевелил губами, причмокивал ими. Коротилов чувствовал, что сон у сержанта чуткий, он вскочит при первом слове команды, через минуту будет обут, подтянут, будет готов делать все, что от него потребуют. Это был отдых солдата. Таким был когда-то и он, комиссар.
– Эх-хе-хе, – покачал он головой. – Ребятишки вы мои милые.
Еще полежал немного, с улыбкой глядя на спящих, потом, погасив папироску, крикнул нарочито громко и бодро:
– Подъем! Досыпать после войны будем. В дорогу, в дорогу пор а!
Заслышав человеческий голос, в сарае призывно и звонко заржал отдохнувший конь.
Еще в Одуеве, в девятом классе, смотрел Павел Ракохруст кинокартину про рыбаков. Давно уже забыл название этого фильма. Помнил только понравившееся ему выражение одного из действующих лиц: «Пусть работают Лева и Роза, а у Пини – голова». Пашка даже в тетрадку записал эту фразу.
Ракохруст всякую черную работу ненавидел. В училище старался увильнуть от приборки, от нарядов на кухню. Парень он был рослый, хороший строевик. Умел лихо козырнуть командиру, доложить громко и четко. Перед начальством не робел; выкатывая глаза, смотрел в упор, бойко отбарабанив а я рапорт. Начальству это нравилось. Старшина роты прощал Ракохрусту мелкие погрешности, берег для торжественных случаев, когда надо показать товар лицом. Если же товарищи упрекали Павла, что им приходится выполнять за него грязную работу, он только посмеивался, тыча пальцем в свой лоб: «У Пини, брат, голова!»
Вот и теперь, когда курсантов высадили из машин и приказали рыть траншеи, Ракохруст взялся за дело без особого энтузиазма. Ковырял потихоньку, а старшине сказал, что рука болит в предплечье: намучился утром, таская цинки с патронами.
Ему повезло и на этот раз. Все копали твердую глину, а Ракохрусту старшина приказал сопровождать командира роты майора Колыбельникова. Они поднялись на холм, и майор долго рисовал на бумаге план местности. Пашка, скучая, смотрел вокруг. На юг, через ровные поля убегало шоссе. По обе стороны его окапывались курсанты. Слева виднелась насыпь железной дороги, там тянулись траншеи какой-то стрелковой части.
За позициями курсантов начиналась недавняя вырубка, зеленели молодые березки. Дальше березы стояли в полный рост плотным белым частоколом, а над ними, вторым ярусом, врезались в небо острые пики высоких сосен-песчаниц с тонкими медно-красными стволами.
Пашка подумал: хорошо, что позади лес. Если придется отступать, то не по открытому месту. Впрочем, судя по всему, отступать не собирались. Войск было много. На опушке устраивали наблюдательные пункты артиллерийские корректировщики. Убегали и прятались среди деревьев нитки телефонных проводов, тянувшиеся за лес, к батареям пушек и гаубиц. Майор сходил и к артиллеристам, договорился с ними о поддержке. Орудия все были новые, свежепокрашенные, все крупных калибров, поэтому и стояли, как им положено, на закрытых позициях, подальше от передовой.
Майор Колыбельников, хоть и было ему лет сорок, хоть и грузноват с виду, оказался легким ходоком, везде хотел побывать сам. Пашка мотался вслед за ним по жаре и туда и сюда и начал даже сожалеть, что попал в сопровождающие.
С наступлением темноты через боевые порядки курсантов прошли в тыл подразделения, сдерживавшие немцев днем. На повозках везли много раненых. Усталые бойцы двигались без строя. Горбились – каждый нес что-нибудь: кто три винтовки, кто ручной пулемет, кто ящик с патронами.
Майор разыскал командира батальона из отступающей части и долго расспрашивал, что и как происходило у них. Пашка из этого разговора понял: особенно надо опасаться танков. Колыбельников пожаловался, что в его роте всего десять противотанковых мин. Комбат устало и равнодушно посоветовал приготовить ведра с песком и бензином. И еще комбат сказал, что ночью можно спать. Немцы отдыхают километрах в двадцати отсюда. Утром сядут в машины и через полчаса, пожалуйста, – ваши гости.
Колыбельников спросил, как пользоваться песком и бензином. По словам комбата, это было очень просто. Надо спрятаться в окопе и ждать, пока танк пройдет над тобой. Возле траншей танки замедляют ход, поворачиваются над ними, обваливая стены, засыпая землей. Ну и давят, конечно. Вот тут самое подходящее время бить их. Выскакивай из окопа, подбегай сзади и сыпь в жалюзи песок, чтобы заглох мотор. А еще лучше – плеснуть в жалюзи бензин и поджечь. Тогда танку крышка.
Колыбельников, слушая, морщился, как от зубной боли. Потом выругался и сказал, что на каховском плацдарме умели воевать лучше. Комбат как-то неестественно, скрипуче засмеялся и ответил:
– Чего же вы хотите, опыт имелся…
Старшина роты раздобыл где-то десятка два ведер. Пашке пришлось вести курсантов на аэродром. Там им дали бензин. На обратном пути один курсант запнулся за корень и упал, выронив ведро. Старшина приказал снова отвести его к бензобаку. Пашка ругал растяпу последними словами, проклинал втихомолку и майора Колыбельникова, и себя за то, что польстился на легкую работу. Вырыл бы себе днем ячейку и спал бы сейчас за милую душу… Не обрадовала его даже благодарность командира роты – боялся, что, того гляди, снова пошлет куда-либо.
Поспать ему совсем не удалось. Утром солнце не успело еще высушить росу, как появились немцы. Сначала разведка, два небольших танка, окруженных мотоциклистами. Их подпустили метров на триста и дали залп. Курсанты стреляли хорошо: всех мотоциклистов, не меньше десятка, уложили сразу. Это было очень интересно для Пашки. Едут быстро люди, обгоняют друг друга, трещат моторы. Хлестнул залп. Мгновение – и людей нет. Одни слетели с седел, попадали на дорогу, другие поникли, осели в колясках. Некоторые мотоциклы продолжали, неуправляемые, двигаться недолгое время, описывали восьмерки, делали зигзаги, сваливались в кюветы.