Страница 58 из 198
Славки уже и след простыл, его будто сдуло ветром, едва отец оказал о войне: мчался в город, на центральную улицу, к своим ребятам.
– Ты не волнуйся, Тоня, – уговаривал муж. – Может, вое обойдется еще…
Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.
Славка весь день носился по улицам. Было и жутковато, и весело от того, что теперь начнется какая-то новая, необыкновенная жизнь. Он подумывал о том, как и когда обежать ему на войну. Надо было только насушить сухарей да подобрать надежных ребят. Можно захватить с собой отцовский охотничий нож, а уж на войне, конечно, дадут настоящую винтовку. Или даже пистолет.
Сначала Славка был несколько разочарован тем, что жизнь изменялась как-то уж очень медленно. Базар поредел, но торговля на нем продолжалась. В магазинах, как всегда, полно людей, а пьяных было больше, чем в обычные дни.
Женщины, приехавшие с детьми на лето из Тулы и из Москвы, осаждали райисполкомовский конный двор, искали попутных подвод до железнодорожной станции.
Возле военкомата все время толпился народ. Молодые парни просили, чтобы их взяли в армию. Выпускники средней школы, едва выспавшись после бала, продолжавшегося всю ночь, собрались около райкома комсомола и пришли к военкомату организованно, строем. Подали общее заявление. Они хотели отправиться на фронт вместе, так как у них сложился дружный коллектив. Но на войну почему-то никого не посылали, всем предлагали ждать, даже осоавиахимовцам, имевшим значки «Ворошиловский стрелок» и «Ворошиловский всадник».
На крыльце военкомата стоял ночной сторож дед Максим с учебной винтовкой в руках. Особо настойчивых, пытавшихся прорваться в дом, он оттеснял со ступенек, покрикивал:
– Ну куды тебе в армию! Порядку не знаешь!
Славка удивлялся и негодовал: пока одуевские парни соберутся да доедут до Германии, там все может кончиться. Наши танки подавят фашистов и займут Берлин. «Скорее бежать надо, хоть и без сухарей, – думал Славка. – До станции пешком, а там в поезд… Вот если бы войну годика через три объявили, тогда бы мне в самый раз было…»
Необычное началось только вечером. По всем дорогам потянулись в Одуев подводы, переполненные людьми. Останавливались возле Дома культуры – двухэтажного здания с башенками на углах. В большой сад, обнесенный чугунной решеткой, пропускали одних мужчин. Они прощались с женами, целовали детишек и, забрав котомки, уходили за ворота. Оттуда не возвращались.
Когда стемнело, все переулки вокруг Дома культуры были забиты подводами. Казалось, огромный цыганский табор расположился в центре города. Далеко был слышен гомон толпы. В голос кричали простоволосые, будто обезумевшие бабы; надрывались забытые в телегах младенцы; испуганно прядая ушами, ржали лошади. Встревоженные шумом, заливались собаки. Кое-где под звуки гармошки с гиком и посвистом пели что-то разухабистое пьяные голоса.
Прямо посреди улицы горели возле повозок костры, метались лохматые черные тени. Славка ходил от огня к огню, смотрел, слушал.
Молодая женщина в городском платье, но босая, со сбившимся набок платком, прижимала к груди руку мужчины и повторяла, глядя в его лицо:
– Еще секундочку, Яша, еще секундочку… А он, высокий, в тельняшке под распахнутым пиджаком, неловко отстранял ее, уговаривал:
– Машенька, перекличка сейчас. Пора, Машенька. Ну что же ты – ведь нас сперва на Орел погонят, – искал он хоть какие-нибудь успокаивающие слова.
У другого костра сидела на земле пожилая, худая женщина, кормила грудью ребенка. Чернобородый колхозник в рубахе без пояса стоял за ее спиной и неумело гладил ее прямые, растрепанные волосы. А рядом на телеге – совсем пьяный маленький взъерошенный мужичонка в дырявых лаптях. Глядя на огонь выпученными глазами, он икал и говорил, ни к кому не обращаясь:
– А? Война посередь говна! Эт-та чаво такое? А? Во как!
Гомонил, кишел в центре города небывалый табор. А от школы, перекрывая другие звуки, неслась дружная песня:
Там собирались одуевские ребята-добровольцы, те, что днем осаждали военкомат.
На решетке вокруг Дома культуры гроздья человеческих тел – не подступиться. Славка попробовал пролезть поближе, но его затолкали, оттерли.
– Идут, идут! – закричали вдруг возле ворот, и толпа хлынула в ту сторону.
Из ворот выехал верхом на коне военный. За ним, по четыре человека в ряд, двигался строй. Трудно было разобрать отдельные лица, все они казались одинаковыми в багровом свете костров. Толпа притихла. Слышалось только хриплое дыхание людей и тяжелый топот ног. И вдруг разом страшно закричали, заголосили бабы.
– Прощай, мой родненький!
– И на кого ж ты нас покинул!
– Ваня! Ваня! Ваня! – надрывалась рядом со Славкой женщина, тянулась на носках повыше, ища глазами.
Славка присмирел. Хоть и завидовал он уходившим на войну, но как-то тревожно и тяжело было на сердце, жалко женщин и ребятишек, которым придется возвращаться ночью по темным дорогам в свои глухие, опустевшие деревни.
А колонна все выползала и выползала из большого сада Дома культуры. Голова ее со всадником впереди скрылась уже за поворотом, свернула на Белевское шоссе, а из ворот выходили новые шеренги мужчин. И то, что они были в строю, будто оградило их невидимой стеной от всего прошлого, они уже не принадлежали своим матерям, женам и детям, они, не задерживаясь, проходили мимо родных.
Колонна уходила. А к Дому культуры подъезжали все новые и новые телеги. Мужчины, предъявив повестки, исчезали за чугунной оградой…
Домой Славка вернулся за полночь. Боялся, что крепко влетит от матери. Но на него никто внимания не обратил.
Во дворе громко хрупали овес привязанные к телегам лошади. В доме еще не ложились спать. Бабка возилась возле печки, вынимала противни с черными сухарями.
– Кто у нас? – спросил Славка.
– Иван с Аленой и Брагин. Нобилизуют Ивана-то…
– Дядю Ваню? Его надо. Он с финнами воевал и немцам вложит! А поесть можно?
– Яички вон на столе, – сказала бабка и добавила, укоризненно покачав головой: – Ты уж болтал бы поменьше, что ли.
Приоткрыв дверь, Славка заглянул в комнату. Мать, отец и лесничий Брагин сидели возле самовара. Раскрасневшийся, потный Брагин рассказывал что-то. Тетя Алена, низко склонив голову, пришивала лямку к вещевому мешку, а дядя Иван, не мигая, смотрел на завешанное одеялом окно. Лицо у него было грустное, опустились вниз уголки губ, и думал он, наверно, о чем-то очень печальном. Славке стало жаль его. Он вздохнул и тихонько прикрыл дверь.
Эта ночь, самая короткая в году, была на редкость теплой, тихой и звездной. В три часа, когда ефрейтор Носов заступил на дневальство, на востоке, над вершинами сосен, небо зарозовело, а в лесу было пока совсем темно, смутно белели палатки. Набегавший порывами ветер осыпал с деревьев капли росы.
У ефрейтора смыкались глаза: в такое время, на заре, самый сон. Носов прислонился к столбу, но стоять под «грибком» ему было неудобно, слишком низка для него, долговязого, крыша. Не увидишь, как подойдет дежурный. Чтобы разогнать дремоту, зашагал по линейке. Десять шагов вперед и десять назад. Ногу ставил твердо и чуть поворачивал, под сапогами скрипел влажный песок.
Издалека донеслось слабое, прерывистое гудение. «Наверно, машина из города», – подумал Носов и удивился: кто бы это мог ехать в такую рань? Звук нарастал, можно было уже разобрать, что гудят много моторов.
На западе, на фоне темного неба, появились зеленые и красные огоньки. Из-за Буга летели бомбардировщики. Летели они открыто, без всяких предосторожностей, и поэтому Носов не почувствовал беспокойства.