Страница 170 из 198
Иван переступил порог и сразу понял: что-то случилось. Братин сидел за столом посреди горницы. Поверх гимнастерки – хозяйкин ватник. Не по его богатырской фигуре шилась одежда, рукава едва прикрывали локти, на спине ватник натянут втугую, того и гляди лопнет. На ногах – черные шерстяные носки. Валенки стоят рядом. Видно, разморило его в теплой избе. Тяжело повернулся на заскрипевшей табуретке, спросил:
– Ну, приказ слышал?
– Какой такой приказ? В лесу, Дорофеич, приказов не вешают. Да и нет тут такого начальства, которое нами может командовать.
– Староста сегодня по домам ходил, – глухо, будто через силу, произнес Брагин. – Немцы дали распоряжение такое: всем бывшим военнослужащим встать на учет в районной комендатуре. А которые уклонятся, тех к стенке грозят. Хозяев, какие укрывают, тоже в распыл… Велел староста нам идти. Оно и не резон, конечно, чтобы из-за нас Марья страдала.
– Погоди, дай в толк взять, – сказал ошеломленный Иван. – Ну, поставят на учет, а потом?
– Обещают не трогать.
– Мало ли чего они обещают.
– Это уж конечно, – вздохнул Брагин.
Помолчали. Иван отломил корочку хлеба, сунул в рот. Марья стояла за спиной Егора Дорофеевича, положив руки на его плечи. Смотрела на Ивана недружелюбно и в то же время что-то заискивающее, просительное было в ее глазах. Брагин сидел набычившись, дышал тяжело. На похудевших щеках и на подбородке кожа висела складками, как у бульдога. Иван поглядел на них обоих и подавил вздох. С этими толковать нечего. Между ними все решено, не отпустит его баба. Может, так оно и верней дело. Какой теперь ходок из Егора Дорофеича? Переспит в лесу, застудится снова – и крышка ему.
– Ладно, – сказал Иван. – Это ладно. Только ведь партийный ты, Дорофеич.
– Кроме тебя да Марьи, никто об этом не знает, – неловко усмехнулся Брагин. – Утаюсь.
– И этак можно, – согласился Иван.
Марья облегченно вздохнула и сняла руки с плеч Брагина.
– Ну, а ты? – У Егора Дорофеевича дрогнул голос. – Чего ты надумал?
– Я здоровый.
– Не пойдешь на регистрацию?
– Чего там не видел? Я пока еще в Красной Армии зарегистрирован.
Брагин, нагнув голову, костяшками пальцев нервно барабанил по столу.
– Иван, остался бы ты, – попросила хозяйка. – В лесу сторожку знаю, ни одна собака туда не заглянет.
– Останься, – поддержал ее Егор Дорофеевич. – Я окрепну и в партизаны подадимся. Леса тут большие, болота. Летом просторно будет.
– Нет. И толковать про это больше не надо. Присягу я давал, и по той присяге в ответе, потому как никто с меня ее не снимал. А вот выпить перед дальней дорогой – это было бы в самый раз.
Хозяйка поставила на стол обливной кувшин самогона и миску квашеной капусты. Мужчинам налила в стаканы, себе – в чашку с отбитой ручкой. Иван понюхал, крякнул, почесал подбородок.
– Крепкий первач – по запаху чую. Ну, Дорофеич! Выпьем, значит, за нас бедных и за всех военных!
– Чокнемся, Ваня, – потянулся к нему Брагин. – Дай бог – не последнюю. И спасибо тебе за все доброе.
На окраине небольшого городка, одного из районных центров Смоленщины, стояла до войны стрелковая часть. Для нее выстроены были кирпичные казармы, конюшни, несколько складских помещений. Чуть поодаль жили в стандартных домиках семьи командного состава. Все эти строения, вместе с плацем и прилегающим к нему полем, немцы обнесли колючей проволокой в несколько рядов. Через каждые двести метров поставили вышки с пулеметами. От вышки к вышке попарно вышагивали часовые.
В этом лагере для военнопленных Пашка Ракохруст находился с августа. Сколько тут было людей, никто точно не знал. Немцы брали на учет только командиров. Выявляли и расстреливали политработников. А рядовыми никто не интересовался. Как раз в это время фронтовые части, организовавшие лагерь, передавали его СД – фашистской политической полиции. В течение недели ни старые, ни новые хозяева не позаботились накормить пленных. Многие умерли бы от голода, если бы не местные жители.
С утра и до темноты по ту сторону проволоки толпились женщины, приходившие из городка, из деревень, из соседних районов. Перебрасывали голодным людям куски хлеба, вареное мясо, огурцы, помидоры. Пашка Ракохруст от природы был силен, легко расталкивал других, поспевал ухватить первым. Были в лагере ослабевшие, пластом лежавшие от истощения. А Пашка разгуливал с сытым брюхом и в карманах кое-что носил про запас.
Прибывали новые пленные. Мест в помещениях не хватало, по вечерам нары брались с боем. Чуть ли не половина людей спала прямо на голой земле под открытым небом в любую погоду – и в дождь, и в холод. Немцы сделались злей. СД навело порядок, увеличило охрану и лагерную полицию. Привезли овчарок. Женщинам теперь не разрешалось приближаться к проволоке, пленным – тоже. По тем, кто подходил ближе чем на тридцать метров, стреляли без предупреждения. Несколько человек затравили собаками.
С того самого часа, когда поднял Пашка руки вверх перед немецким солдатом, находился он во власти одной мысли, одного стремления: выжить, сберечь себя до конца войны. Все, что он делал, было подчинено теперь только этому. Прежде всего он старался точно соблюдать установленные фашистами правила, чтобы не навлечь на себя их гнев. Давали команду строиться – он бежал первым. Приказывали сдать алюминиевые ложки (немцам нужен металл!) – многие пленные ложки свои или побросали в уборную, или зарыли, или прятали в карманах. А Пашка отдал свою сразу же.
Близилась зима. Ночные заморозки ударили уже в конце сентября. Готовясь к холодам, Ракохруст предусмотрительно собирал одежонку. В лагере каждые сутки умирали от голода, ран и болезней десятки, а может, и сотни человек, Пашка вызвался работать на уборке трупов, и ему удалось добыть кое-что. С одного мертвеца снял хорошую гимнастерку, с другого – шинель. Теперь у него было что подстелить под себя и чем укрыться.
Казарма и склады, превращенные в бараки, не отапливались. В помещениях всегда темно – окна забиты фанерой. Свободно гулял ветер. На трехъярусных нарах и под нарами впокат спали люди, притиснутые один к одному. Грелись друг о друга, но только мало в каждом сохранилось тепла. Жечь костры немцы не разрешали, да и не из чего было их разводить. Пашка выменял за полпайка хлеба проржавевшую каску и всюду таскал ее за собой на проволочной дужке, поддерживая в ней огонек. Ночью ставил каску на кирпич в изголовье.
Два раза в день немцы выдавали каждому по 750 граммов вонючей мутной похлёбки. Каждому полагалось по 200 граммов хлеба. И это все. На таком пайке люди через месяц становились похожими на ходячие скелеты. А Пашкино молодое, по-бычьи здоровое тело требовало много пищи. Муки голода оттесняли все другие переживания.
С завистью смотрел Ракохруст на полицаев. В лагере было их больше сотни. Жили они в тепле, в бывших домах комсостава, рядом с немецкими солдатами. Комендант выдал им ватники и сапоги. Сытые, довольные, разгуливали они по лагерю, следили за порядком во время работ и раздачи пищи. У них имелись дубинки и плетки, а особо отличившиеся получили даже оружие.
Но попасть в полицаи было трудно. Немцы тщательно подбирали людей. Брали главным образом уголовников, кто при Советской власти сидел в тюрьме, да и то не всех, а по рекомендации заслуживших доверие. Правда, Пашка знал один способ, но его удерживал безотчетный страх. Он сам не мог сказать точно, кого и чего боится.
Жизнь вообще была устроена не так, как хотелось Ракохрусту. Он никогда еще не чувствовал себя совершенно свободным и не мог поступать всегда по своему желанию. Кто-то направлял его, поучал, всюду были невидимые, неизвестно кем и когда установленные границы, правила, сковывавшие его стремления. Это проявлялось и в большом и в малом. В школе он не хотел учить литературу – его заставляли. Начал курить – ругали.
Девчонка сказала ему, что он негодяй. Пашка за это ударил ее – потом полгода таскали по комсомольским собраниям и бюро. Ему нравилось одеваться ярко и броско – ребята прозвали его франтом. Занимаясь в училище, он подыскал себе замужнюю бабенку, встречался с ней без хлопот на квартире подруги – обвинили в моральном разложении… Он совсем не желал идти в бой, рисковать жизнью – его погнали, как всех… Только внутри себя он мог быть собственным «я», ощущать себя индивидуумом, думать и оценивать события так, как ему хочется.