Страница 116 из 198
Что поделаешь – Гудериан не миллионер, у него нет заводов и земельных угодий. Он просто военный, находящийся на армейском содержании. Он сам должен был позаботиться о будущем своей семьи. В конце концов он рисковал жизнью и имел право извлечь выгоду из этой войны.
В субботу Григорий Дмитриевич и Славка поехали на велосипедах в Стоялово. Надо было помочь Алене по хозяйству, накосить сена. Григория Дмитриевича знал в деревне и стар и млад, да и сам он чуть ли не всех помнил по имени. Сперва остановились возле правления. На крылечке, покуривая, сидели несколько стариков и новый председатель колхоза Герасим Светлов, получивший после финской войны белый билет из-за хромоты. Поговорили об урожае, о том, что пишут взятые в армию. Подошел дед Крючок, босой, в длинной рубахе без пояса. Хлопнул руками по коленям:
– Григорь Митрич! Ядрена лапоть, вот радость! А ты, Герасим, говорил намедни: снам не верь. Я же тебе сон рассказывал. Плывет над деревней облачко, вроде как дым. А из того облака летит человек. Ну, думаю, херувим али какой там серафим. Пригляделся – батюшки – начальник! Лица-то не видно, а голова бритая. Ну, думаю, не иначе Григорь Митрич. И портфель евонный.
– Про Григория Дмитриевича ты не говорил, – возразил Светлов.
– Запамятовал ты, председатель, ей-богу, запамятовал, – перекрестился Крючок. – Говорил я. А ты в другой раз мои слова в тетрадку записывай, потому как голова у тебя с дырьями.
Герасим устало махнул рукой; отстань, надоел.
– А ты не махай, – обиделся дед. – Ты еще не дюже большой начальник, чтобы от народу отмахиваться. Вот когда брюхо наешь на колхозных харчах, тогда и маши. А сейчас ты еще больно тощой.
И, подмигнув Григорию Дмитриевичу, попросил:
– Как я твое появление предсказал, должон ты меня папиросой угостить. Этот темный народ самосад крутит, они мне не пара. А в сельпе у нас теперича ни сахару, ни папирос, ни керосину – мертвое дело. Одни крысы да спички.
– Я же трубку курю.
– И то верно. Забыл, ядрена лапоть! В таком разе ты мне пахучего табачку всыпь, – протянул он заскорузлую черную ладонь.
– Цыганишь, дед! – покачал головой Светлов.
– А чего бы и не поцыганить у начальства? А то для чего оно еще, начальство-то? Опять же казна с нас деньги берет и им платит. Так что свое прошу, верно, Григорь Митрич?
– Бери да помалкивай, – ответил Булгаков.
– Ну, благодарствую. Сейчас сверну в свое удовольствие, сколько бумаги хватит.
Григорий Дмитриевич смотрел вдоль улицы, полого поднимавшейся на взгорок, к саду. Кое-где покосились плетни. Борона лежала на дороге вверх зубьями. Старушка с хворостиной проковыляла по проулку, гоня перед собой козу. Было тихо, пустынно.
– Мужиков-то мало осталось?
– Кот наплакал, – ответил – Герасим. – Парнишки да которые постарше. Война-то, она ведь в первую очередь черную кровь сосет. Мужицкую кровь, – грустно докончил он.
– Соль земли, – сказал Григорий Дмитриевич.
– Про соль это тоже верно, – вмешался Крючок. – Нету соли в сельпе, забрали бабы подчистую.
– Все бы тебе встревать в чужой разговор, – воскликнул Светлов. – В кои годы человек новый приедет, а ты словом путным не дашь перемолвиться.
– А я тебе что, лишенец какой? Я при своей власти, что хочу, то и ворочу!
– Нет, не даст он спокойно потолковать, – с тихим отчаянием произнес Герасим, вставая. – Может, вечером на пасеку заглянете, Григорий Дмитриевич?
– Зайду, – пообещал тот.
Но на пасеку он так и не собрался. Утром спозаранку отправились косить. Поработали часа четыре, а когда припекло солнце, легли под деревом. Славка задремал. Григорий Дмитриевич читал «Красную Звезду», захваченную в райсовете Осоавиахима. И вдруг даже крякнул от удивления, наткнувшись в газете на знакомую фамилию. Хотел разбудить Славку, но передумал. Аккуратно свернул газету и сунул ее за голенище. Решил: «Сюрприз сделаю».
Возвратившись домой, Григорий Дмитриевич сразу почувствовал: произошло что-то неладное. У Ольги усталый вид. Она как-то виновато улыбнулась, здороваясь с ним, и ушла в сад. Антонина Николаевна – строгая, губы поджаты, разговаривала сухо, отрывисто. Григорий Дмитриевич никогда в бабьи дела не вмешивался, жена была в доме полновластной хозяйкой. Но с того дня, как появилась в их семье Ольга, Булгаков исподволь следил, чтобы будущую сноху никто не обижал.
Антонина Николаевна привыкла всех поправлять в доме и поучать. Бывало, вспыхнет, нашумит, бросит обидное слово, а через час успокоится, забудет, и все идет прежним ладом. В семье к таким вспышкам привыкли, но ведь Ольга-то человек новый.
Расспрашивать Григорий Дмитриевич не стал. Мигнул Марфе Ивановне. Дипломатичная бабка поняла сразу. Григорий Дмитриевич пошел покурить на крыльцо, а бабка следом – понадобилось запереть кур на ночь.
– Ну, мамаша, что за баталия произошла?
– И-и-и, милый! Тонька-то утром с левой ноги встала. И картошка-то ей подгорела, и полы-то сорные. А покричать не на кого: Славка уехал, Людку спозаранку к Мироновым отпустили… – Бабка рассказывала, печально наклонив голову, сунув руки под фартук. – Одна Олюшка, сердешная, дома была. А ведь она о ком все думает-то? О маленьком о своем. Ну и шьет она ему и шапочки разные, и рубашоночки с кружевцами. А Тонька ее учить взноровилась. Время, говорит, трудное, лишнего ничего делать не нужно. Материал, говорит, береги. Подрастет ребенок, тогда шить будешь. А пока, говорит, возьмешь чепчики да распашонки, которые от Людки остались.
– Д-да-а-а, – сказал Григорий Дмитриевич. – Ни к чему она это.
– Антонина-то как лучше хотела.
– Не вникла она, мамаша. Может, эти кружевца да тряпки Ольге душу отогревают. Да и кому приятно, если твое дитя чужие обноски донашивать станет?
– То-то и оно, – согласилась Марфа Ивановна. – Ольга-то ничего не сказала. Смолчала, сердешная. А потом заплакала тихонечко. Без голосу, одними слезами. И ушла бочком-бочком, вроде как бы побитая… Ну, Антонина и взвилась. Слова, дескать, никому не скажи, все больно благородные стали. А молчать, дескать, так эта красавица еще десять штук в подоле принесет и не разберешь от кого.
– И Ольга слышала? – насупился Григорий Дмитриевич.
– Что ты, спаси Христос! В саду была. А Тоня-то, откричавшись, сама собой теперь недовольна. Ее теперь совесть гложет. Ведь это тоже поди несладко – ни за что ни про что человека обидеть.
К вечернему чаю, как обычно, собралась вся семья. За столом ощущалась напряженность. Антонина Николаевна, раньше мало интересовавшаяся жизнью деревенских родственников, слишком уж деловито расспрашивала о здоровье ребятишек и о том, сколько накосили сена. Ольга молчала. Бабка, откусывая мелкие кусочки сахару, громко схлебывала чай с блюдца. Славка вертелся, норовил поскорей удрать. От ребят слышал, что в Стрелецкой слободе возле кузни стоит танкетка, что-то ремонтируют в ней. А танкеток он еще никогда не видел.
– Сиди смирно, – одергивала его мать.
Один Григорий Дмитриевич чаевничал спокойно, в свое удовольствие. Похваливал привезенный из деревни мед, раскраснелся, толстая шея стала багровой, бритая голова лоснилась. Допив четвертую чашку, опрокинул ее вверх донышком. Расстегнув ворот гимнастерки, отодвинулся от стола, обвел всех хитро прищуренными, замаслившимися глазами. Тяжело отдуваясь, спросил:
– Ну, темные люди, признавайтесь, кто газет не читает?
– Какие там газеты, – первой отозвалась бабка. – Я и сроду-то одни картинки смотрела. А сейчас себя обызреть, и то времени нету, крутишься, как колесо, с утра до вечера.
– С вас, мамаша, спрос небольшой. Я к остальным адресуюсь.
– Некогда, – сказала Антонина Николаевна.
– А ты. Оля?
– Когда как… Теперь ведь главным образом про войну пишут.
– Вот про войну-то и надо читать, тем более тебе, – назидательно произнес Григорий Дмитриевич, разворачивая газету. – Ну, темнота, слушайте внимательно. Просвещать буду. Заголовок: «Не числом, а умением», Понимаете, у-ме-ни-ем! Суворовская характеристика.