Страница 26 из 63
Слов у Игрока много, и они — весёлые. В моей жизни слова портили всё, разрушали… а тут… я тоже увидел тот виноградник, хотя никогда виноградников не видел. Слова Игрока, как краски на уроках рисования, рисуют картину, и слова его все, до одного, нужные. Пчела кружит над виноградинами, ягоды вижу. Солнце вижу, дождь — они вместе с солнцем растят виноградины. Даже ветер ощущаю. С полынью хуже — не видел её и запаха не знаю, вместо неё нюхаю резеду.
— Расскажу тебе притчу, — говорит Игрок без паузы. — Шла по дороге босая женщина. — Я вздрогнул: мать по своей дороге идёт босая. — Навстречу ей старик. Спрашивает: «Почему идёшь босая, когда на улице мороз, снег коркой?» «Ноги у меня так горячи, — отвечает женщина, — что только к снегу им и прикасаться!» Догадалась, каков смысл у той притчи? — Игрок смеётся. — Давай ещё по одной. Эта уже нашла свой путь. Теперь хочу до другого уровня дойти.
— Притча твоя простая, — говорит мать. — Голову над ней ломать не нужно. Человек изнутри живёт, а не снаружи, и, когда ему жарко, ему не важно, снег или тёплая земля. А вот «уровень» интересно. И какие-такие уровни ты проходишь?
— Видишь, и я тебя могу чем-то задеть, — смеётся он. — Один миг у нас с тобой в распоряжении, ну-ка, давай проживём его как положено. — Он достаёт из портфеля магнитофон и щёлкает, включая. Музыка совсем не такая, к какой я привык в нашем доме, эта может и мёртвого поднять, даже мои ноги сами начинают приплясывать, и тело выделывает какие-то странные движения. — Вставай-ка. Что же тогда жизнь, если не радость? Сыграй свой праздник. — Он осторожно поднимает мать и неожиданно лёгким, быстрым движением, которое я не успеваю заметить, поворачивает вокруг себя. И мать движется, в такт музыке. И снова угадывается улыбка на её лице.
И я скачу! И из меня вылетают и распадаются звуками все вопросы! Я улыбаюсь? И Пашка, мне кажется, тут, пляшет со мной — скачет рядом. Мелькают его руки в цыпках, ноги он задирает чуть не до носа.
Когда я снова смотрю на мать, она так же, как и я, несётся по комнате. И волосы её не успевают лечь на своё место, бьют по лицу. А ведь раньше я не замечал её волос, спускаются по спине и спускаются, теперь же они, пушистые, светлые, вылетели из-за спины, укрыли её лицо и плечи.
Но вот вместо материнского — лицо Игрока. Подковка, сверкающая влажными зубами, лучи от неё, разбежавшиеся в разные стороны. Он подстукивает каблуками в такт музыке, добавляя ей новую окраску, подщёлкивает пальцами и подпевает. Я задохся, а он — нет, слова выскакивают из него отдохнувшие, лёгкие, будто и не под ритмом он, и не скачет, как сумасшедший. Только всё время он — лицом к матери, глаз с неё не сводит.
— Поймали! Наш миг! — Теперь они стоят друг перед другом, раскрашенные в миллионы оттенков, красного и розового, материны волосы снова за спиной, и — улыбка, которая уже родилась, но ещё не захозяйничала на лице. — Жизнь — движение, жизнь — праздник! — Голос Игрока чуть дрожит. Он протягивает руки к матери, а она отступает.
Почему не отступает она перед теми, кто ей и мне не нравится, а перед этим отступает, хотя он ей нравится?
И вдруг ощущаю в себе… предательство.
Павел притулился к матери сбоку. Вот почему мать отступает от Игрока, а с другими идёт в постель. То, что происходит с ней сейчас… причинило бы Павлу боль?
Конечно, ни о чём таком я не думаю, ничего такого словами не обозначаю, но чувство предательства с тех пор знаю, и оно мне очень не нравится. Мать ощущает то же, что и я. Выставляет вперёд руки ладонями, защищаясь, говорит — «Не могу», говорит — «Прости».
Игрок не наступает, смеётся.
— Я хочу есть. Открывай пакеты. Рыбка мне попалась особенная.
Мать приносит из кухни тарелки, вилки, ножи. И даже ест. Ест так же быстро, как и лапшу с сыром. Нравится ей рыбка. И ветчина. И маслины.
— Ты спрашивала об уровнях, — говорит он, жуя. — Уровней много, и между ними дистанция огромного размера. И игра… она — разная. Одна — мелкая, не игра, а развлечение, тешит минуту, а есть игра по-крупному, растягивается надолго, может, даже и на несколько лет.
— Танец — мелкая или крупная?
— Смотря какой. Сегодняшний, для меня, крупная. Ты — не человек, птица, откуда прилетела, не понимаю пока. И моя игра с тобой — по-крупному. Не я тебе, ты мне откроешь другие горизонты.
Какой смысл Игрок вкладывает в эти слова? Игра — это понарошку, а я не хочу, чтобы кто-то относился к матери понарошку. И вообще нельзя играть с человеком. Но он угадал: мать — птица…
— С тобой карты мои открыты. И с тобой я вовсе не знаю, выиграю или проиграю. И с тобой это совсем не важно, мне просто нужно быть с тобой.
— Ты хотел объяснить «уровни»…
— Игра по-крупному, — словно и не слышит он матери, — когда решается вопрос «жить или не жить». Я — гонщик.
— Ты же в какой-то конторе сидишь!
— Разве? Сижу? В конторе? Кто тебе такое сказал?
— Ты.
Он смеётся:
— Это я арену называю конторой.
— Ты работаешь в цирке? — удивляется мать.
И снова непонятно. Мать запросто может открыть тайны любого, увидеть всю жизнь, почему же с Игроком не проделывает своих штук?
— Вроде цирка. Что в этом такого удивительного?
— И что же ты там делаешь? — спрашивает мать с непривычным любопытством.
— Как что? Езжу на машине по потолку и по стенам. — Он смеётся. И неясно, шутит он или говорит серьёзно.
— Но это же невозможно!
— Ещё как возможно! Если на большой скорости… — Он пожимает плечами. — А ещё я — гонщик. А ещё снимаюсь в фильмах. Актёру техника безопасности запрещает входить в горящий дом, прыгать со скалы… — Мать не спрашивает «А ты можешь делать всё это?», но так смотрит на Игрока, что тот разъясняет сам: — Я — каскадёр. Не актёр.
Я попадаю в аварию, я лечу с лошади, когда её убили и она внезапно валится на землю, я кидаюсь (или сбрасывают меня) с высокого уступа в море или на камни. — Он замолкает на мгновение и весело продолжает: — Конечно, опасно. Конечно, если не уметь, можно погибнуть. Ты не задумывалась, как прыгает кошка? Она никогда не распластается в воздухе, она группируется и приземляется на все четыре лапы.
— Разобьётся, если с восьмого этажа или выше, — говорит мать.
— Может. А может и не разбиться. Смотря какая кошка. Соображает или нет.
— Твои уровни — научиться входить в горящий дом, прыгать с высоты, не разбиться в автомобильной катастрофе?
— В какой-то степени да. В какой-то степени…
— В этом и игра твоя? Останешься жив или погибнешь? — чуть не перебивает его мать.
— Здорово я тебя задел! Не правда ли?
— Правда. Первый раз вижу бесстрашного человека. Тебе не дорога жизнь?
Он засмеялся снова и в этот раз смеялся долго, слепя зубами.
Я чуть к ним в комнату не лезу, вовсе не таюсь.
Тощий, длинный, со светящимся лицом. Он в самом деле не похож ни на одного материного знакомого.
А если бы Павел остался жив и тоже сидел бы за этим столом, с кем захотела бы быть мать?
Почему я сейчас не чувствую Павла за своей спиной? Игрок выгнал его? Или потому, что нам с матерью нравится Игрок?
Хватаю мишку, сажусь на кровать, но чья-то воля снова подводит меня к двери.
— Жизнь мне очень даже дорога, но много дороже мне, пройду я или не пройду на новый уровень. Не могу сказать, что «горящий дом» и «полёт» со скалы в море — разные уровни. Уровень — это ещё большая власть над ситуацией, это умение распознать её и избежать опасности. Если я хорошо знаю средства защиты, какой же это уровень? Выучили же мы в детстве: нельзя трогать оголённые электрические провода, горячий утюг, а когда переходишь через дорогу, нужно сначала посмотреть налево, потом направо. Мы даже не замечаем тех мер предосторожности, которые выполняем, как не замечаем процесса чистки зубов, одевания, многое делаем автоматически. Уровень же — преодоление себя, то есть работа со своим характером. Легко выучить азбучные истины и привыкнуть к ним, трудно совершенствовать себя… Не всё же человеку даётся легко. Есть противоестественные вещи. Долго не дышать, например; не видя, продвигаться в темноте; спать стоя; лететь, когда нет крыльев. А ещё трудно преодолевать случайности, неожиданности, хотя они и закономерны…