Страница 15 из 78
Отчим приходит с работы, как всегда, навеселе… Мать привычно ворчит на него, но мысли ее заняты чем-то другим. Ближе к ночи, когда небо обсыпает звездами, точно коревой сыпью, когда гаснут окна бараков и весь Мурмыш, протяжно позевывая, укладывается спать, Маринка забирается под одеяло и, свернувшись калачиком, блаженно смыкает веки. Правый бок греет костлявая Ленка, в тишине похрапывает аденоидным носом Валька. Только мать ворочается, не может заснуть.
По дальнему пути проходит состав, диспетчеры визгливо переговариваются под звездным небом… В Маринкиной голове толпятся дивные видения: скачет прекрасный принц, увозя свою возлюбленную с одуванчиковыми волосами в голубую даль. Мечты предсонно дрожат и путаются – и вот уже не прекрасный принц, а цыганенок Жан несет ее прочь от сдваивающихся путей, от трясущихся барачных стен, по бриллиантовой Млечной дороге, в небывалую, сказочную жизнь…
В тишине мать шумно расчесывает комариные укусы и протяжно зевает.
– Слышь, Витек, – толкает она мужа локтем в бок.
– Будет дрыхнуть-то… Слышь, что скажу…
– Ну? – сонно откликается тот.
– Вильма скоро опять принесет… И так зверья в доме невпроворот! Надо будет одного кутенка Лариске оставить, она просила, а остальных с «горки» спустить…
Возле бараков проходит железнодорожная горка, с которой расцепщики спускают товарные вагоны, формируя состав. В этих вагонах часто отправляют в путешествие лишнюю домашнюю живность, чтобы не поганиться душегубством. Глядь, через несколько дней обнаружат в какой-нибудь Караганде или Сыктывкаре оголодавшего щенка, согреют, приютят…
– Сделаем, – сонно откликается отчим и тут же погружается в размеренный плавный храп.
А мать все почесывается и вертится в кровати, зло вздыхая на кого-то. Маринка спит.
– «Одного оставить, остальных с «горки» спустить…»
– Кто это говорит?
– Мать. Ничего не вижу, темно.
– Может быть, ночь?
– Да… Я не хочу больше! Не хочу! Мне больно! Больно! Отпустите меня, я больше не хочу! Нет! Нет! Нет!
– Ваш крик – положительная реакция, значит, наконец-то мы добрались до очень сильной граммы. Сейчас мы ее раскроем и сотрем.
– Нет, нет, пожалуйста, нет! Умоляю вас!
– Продолжаем!..
– Больно рот! Губы разбухли, болят. Мне больно!
– Что вы слышите?
– «Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью!»
– Повторите, пока не почувствуете облегчение.
– Сейчас за враки губы разобью! Губы разобью! Губы разобью!
– Еще раз, пожалуйста… Ушла боль?
– Да, кажется…
– Что вы чувствуете?
– Что-то мягкое, теплое. Лижет руку. Родька.
– Родька?
– Да, это он…
В конце лета Вильма принесла пятерых щенков. Один, последний, сразу же сдох, а остальные получились ничего себе – толстые, лобастые, с тупыми серыми мордочками и короткими лапами, разъезжавшимися в разные стороны.
Домашние кошки, Нюся и Серафима, пренебрежительно обнюхали новых членов семьи и тут же потеряли к ним всякий интерес. Свою семейную жизнь они предпочитали устраивать где-то на стороне, подальше от греха и от раскатной горки, и приходили в барак, только чтобы подкормиться.
Дни напролет дети возились со щенками. Вильма, с отвисшими сосцами, полными молока, добродушно следила за своими отпрысками, мудро щуря карие глаза.
В сентябре, когда у Маринки началась школа, у Ленки – садик, а Вальку, предварительно пролечив от глистов убойными дозами декариса, отправили на пятидневку, отчим унес куда-то трех кутят в хозяйственной сумке.
В будке остался один щенок, самый крепкий и красивый. Вильма сначала беспокоилась о судьбе своих пропавших детей, даже пыталась добропорядочно выть за ними, но потом сочла за благо сделать вид, что про них забыла, и утешилась оставшимся сынком по кличке Родион.
Между тем Родька рос любопытным шустрячком. Он исследовал окрестности барака, излазил дровяной сарай, пару раз провалился в подпол, самостоятельно нашел лаз в покосившемся заборе, увитом засохшими по осени плетями вьюнка, и немедленно отправился к соседям знакомиться. Там его и увидела соседская Таня.
Она восторженно замычала, показывая матери на кутенка, заковыляла к нему, сильно припадая на ногу, схватила его и со всей силы прижала к груди, так что Родька жалобно запищал. Лидия Ивановна принесла в блюдце молока. Таня долго смотрела, как щенок лакает молоко розовым бархатным языком, и счастливо мычала, умоляюще глядя на мать.
В доме Лидии Ивановны живность никогда не держали – до того ли было, при больной-то дочери на руках! А тут этот щенок… Лидия Ивановна чуть не плакала, глядя, как дочка возится с ним и глаза ее сверкают ласковым восторгом… Почти как у обыкновенных поселковых детей.
За забором тревожно затявкала Вильма, вспомнив о сыне, и Родька, смешно переваливаясь с лапы на лапу, с трудом волоча по полу отъевшееся брюхо, заковылял домой.
С тех пор Маринка каждый день носила Родьку к дурочке. Вскоре Родька остался у Тани насовсем, получив там алюминиевую миску, подстилку в сенях и вкусный обильный стол.
Замотавшаяся Верка поначалу не заметила пропажи щенка. До подобных ли мелочей женщине, поглощенной стиркой и готовкой на троих детей, увлеченной непрестанной борьбой с запоями мужа?
Однако вскоре Лариска, вечная собутыльница Верки и первейшая сплетница в поселке, сама напомнила подруге об обещании.
– Не знаю, – ответила Маринка на вопрос матери о Родьке и смущенно отвела взгляд. Сердце забилось предательски громко.
– А Маринка его все время на двор к учительше таскала! – встряла ябеда Ленка, злорадно посматривая в сторону сестры.
Нет, ты глянь на нее! – мгновенно вскипела мать, ожидавшая только повода, чтобы вспыхнуть. – Родной матери врет и не краснеет! Сейчас за враки губы в кровь-то разобью! – Она подняла заскорузлую от стирки ладонь и повторила грозно: – Право слово, разобью!.. А ну, иди за ним прямо сейчас, не то я сама пойду. Да так пойду, что этой паскудной очкухе мало не покажется!
Пьяненький отчим Витька слабо запротестовал, пытаясь выразиться в том смысле, что щенков, что ли, им жалко… Пусть Родька остается у дурочки, Вильма еще сколько хочешь принесет. Но поскольку после поллитровки он катастрофически забывал русский язык, то кроме трехэтажной брани трудно было различить что-то в его сбивчивой речи.