Страница 45 из 98
Ночевала Катя на вокзале, положив под голову сумку с вещами. В общежитие ее опять не пустили. Недавно там обворовали несколько комнат, и новый комендант принялся за укрепление дисциплины, ужесточив систему пропуска посетителей. Катя могла взять билет и уехать домой. Но была еще одна проблема, которую нужно было решить именно здесь…
— Понимаешь, у меня нет прописки, в поликлинике не хотят принимать! — стараясь не расплакаться, кричала Катя, держа телефонную трубку одеревеневшими от холода руками. — Кроме того, восемнадцать мне только через два месяца, могут быть проблемы… Не знаю, что делать!
— Мне неудобно сейчас разговаривать, позвони через час на студию, — буркнул Гога. Запищали короткие гудки.
Катя все сразу поняла. Едва она набрала номер, трубку подняла какая-то женщина, наверное жена Гоги — голос был молодой, интеллигентный. При ней, конечно, невозможно было обсуждать такую щекотливую проблему.
«Это его ребенок, пусть он и решает!» — обидчиво подумала Катя и тут же согнулась пополам возле телефонной будки. Ее мучила тошнота, хотя она не ела уже несколько часов.
Но это был и ее ребенок, и ей тоже нужно было что-то решать…
Через час она позвонила на студию.
— Гогу… Георгия Николаевича можно? — слабым голосом попросила она.
— А его нет и не будет, — ответил кто-то любезно. — Он уехал на кинофестиваль в Венецию.
— А когда вернется?
— Очень не скоро! После Венеции он едет в Штаты с премьерным показом, а потом в Монголию на форум кинематографистов социалистических стран. Вернется месяца через полтора… А у вас что-то срочное?
— Да, — прошептала Катя, обмирая.
— Если вы возьмете такси, то, может быть, еще успеете в Шереметьево…
— Спасибо, — прошептала Катя и повесила трубку.
Добрая Людочка, которой были понятны и знакомы Катины проблемы (она сама не раз испытывала их), сказала:
— Вот тебе адрес. Это будет стоить тридцать рублей.
— А это очень больно? — испуганно пролепетала Катя.
— Как тебе сказать. — Людочка вздохнула. — Я же вытерпела… Обычно он делает без наркоза, с наркозом в два раза дороже.
— А… А он хороший специалист? Людочка понимающе улыбнулась:
— Очень! Только смотри, чтобы он был трезвый. Вообще-то он когда-то работал в четвертом управлении Минздрава, делал аборты членам Политбюро и их дочерям. — Она двусмысленно хихикнула. — Его выперли оттуда за пьянку. Теперь он для отвода глаз работает дворником, чтобы не припаяли статью за тунеядство, и пишет стихи. Но стихи его не печатают, и потому он подрабатывает этим делом…
Катя не глядя сунула адрес в карман.
— Можно? — Девушка смахнула с воротника налипшие снежинки и шагнула в темную прихожую, точно в омут.
— Что вам нужно? — спросил неприветливый бородатый мужчина в свитере, с красноватым обветренным лицом, похожий на геолога. У него были огромные клешневатые руки, под ногтями украшенные траурной каемкой.
— Я к вам, — прошептала Катя, дрожа.
— Вы от кого пришли? Она сказала.
— Ага, — кивнул врач. — Вообще-то я этим уже не занимаюсь.
— Но мне очень, очень нужно! — Она молитвенно сжала руки на груди.
— Ладно, проходите. — Его голос прозвучал так, как будто он делал огромное одолжение.
— Мне, если можно, с наркозом, — проговорила Катя, доставая припасенные деньги.
— Можно и с наркозом, — легко согласился дворник-врач, собирая в комок газету с ошкурками обсосанной тараньки.
Он открыл холодильник и протянул Кате стакан с розовой густой жидкостью:
— Пей, — а сам тем временем выкатил из кладовки, под которую была отведена часть комнаты, огромное гинекологическое кресло и принялся вяло обмахивать с него пыль. — Выпила? — осведомился он. — Раздевайся.
Брякнула дверца серванта, и на свету холодно блеснули какие-то ужасные крючки, напоминавшие средневековые орудия пыток. Хозяин разложил их на газете, потом достал бутылку водки и начал ватой протирать инструмент.
— Но, — прошептала Катя, отступая. — Может быть, в другой раз, я… Вы мне назначите, и я…
— Девушка, — оборвал ее врач. — Пятнадцать минут — и вы свободны. Всего делов-то… С гулькин нос!
Точно во сне Катя медленно стянула с себя джинсы. Голова мутилась от выпитой жидкости, яркий свет люстры дробился фиолетовыми искорками, комната и огромное кресло качались и уплывали куда-то вдаль, унося ее на теплых обморочных волнах.
— Ложись, — произнес грубый голос.
Мелодично звякнули инструменты, запахло, спиртом, и сознание плавно провалилось в черное забытье, залитое алым светом от адской раздирающей боли.
Больше она ничего не помнила.
Она очнулась в переходе метро и поначалу не поняла, где находится.
Сумка с вещами стояла рядом, а по ногам ползло что-то липкое, теплое, щекочущее.
Над ней склонилось чье-то круглое участливое лицо, выплывая из небытия.
— Вам плохо? — спросило это лицо и вновь отодвинулось куда-то вдаль.
Катя хотела ответить, но вместо этого беззвучно повалилась на заплеванный пол в лужицу подтаявшего снега.
Глава 5
Киев встретил ее пургой, сильным южным ветром и крупным снегом, секущим лицо. Стоя на остановке автобуса, Катя дрожала в легкой курточке. Ей казалось, она вернулась из преисподней на землю.
Открыв своим ключом дверь, она вошла в притихшую квартиру. На кухне привычно капала из крана вода. Девушка улыбнулась и поставила сумку на пол.
Папа, как всегда, не может вызвать сантехника починить «елочку», а самому ему некогда — он же артист! Она так соскучилась! Как она, оказывается, любит их всех: и отца, и. брата Славика, и даже мачеху Таню, которую раньше искренне и отчаянно ненавидела.
Какой же глупой и противной девчонкой она еще была полгода назад! Как же она доводила родителей своими выходками! Теперь самой себе Катя казалась опытной женщиной, видавшей виды, познавшей на собственном горьком опыте, что такое жизнь. И эта самостоятельная жизнь, надо сказать, не слишком пришлась ей по душе…
— Приехала? — Неприязненный взгляд мачехи встретил ее вместо объятий и поцелуев. — Нагулялась?
…Очнувшись от быстрого и глубокого сна. Катя села на кровати, шевеля пальцами в толстых носках.
Татьяна сбросила пальто в прихожей и прошла на кухню, гневно гремя посудой. Видно, возвращение падчерицы ее совсем не радовало.
— Хоть бы два слова написала, хоть полстрочки — ничего! — ворчала она у плиты. — Отец в больницу загремел с сердцем, а ей хоть бы хны. Она, видите ли, была занята… Мы даже матери твоей звонили. Она сказала, что ничего о тебе не знает, только что приехала со съемок. Отец уж и в милицию заявлял, хотели в розыск оформлять. Ну и сволочь ты, Катька! Отец у тебя такой хороший, и бабушка была чудесная… Почему же ты такой бессердечной выросла?
Катя бесшумно, в одних носках приблизилась к мачехе сзади и неожиданно обняла ее за шею, сомкнув руки в кольцо.
— Прости меня, Танечка, — внезапно прошептала она, борясь с навернувшимися слезами. — Я действительно такой сволочью была… Но я вас так люблю! И тебя, и папу, и Славика…
От неожиданности мачеха выпустила из рук картошку, которую резала для супа. Картошка булькнула в горячую воду и удивленно застыла на дне кастрюли.
Татьяна сглотнула слюну и проговорила будничным голосом:
— Иди мой руки, ужинать будем.
Отец не стал ее упрекать, только взглянул на нее больными глазами.
— Прости, папа! — Она спрятала лицо в его ладонях, плечи ее крупно вздрагивали. Все же для нее даром не прошла актерская школа опытного Гоги. — Я уже повзрослела и все поняла.
Первые дни в семье прошли тихо и мирно. После пережитого Катя была светла и терпима. Ей хотелось всем делать добро, всех любить, и чтобы ее любили в ответ. После московской неприкаянной жизни, после трех недель в больнице, после вопросов следователя, который пытался выяснить адрес подпольного врача-коновала (он угрожал посадить ее за бродяжничество и успокоился только, когда она отдала ему все свои деньги), ей казалось, что она многое поняла и теперь начнет жить заново, с белого листа.