Слово

Он сидел на разболтанном деревянном сидении между своей матерью, Сарой, с ее гладким, пухлым лицом, блаженным от счастья при каждом доносившемся с кафедры высказывании, и своим отцом, Натаном, старческие черты лица которого отражали оставшийся давно в прошлом юношеский задор, бледно-голубые глаза вспыхивали радостью после каждой словесной каденции своего протеже. Только лишь лежащий рядом костыль и медленность речи напоминали о ударе, после которого ему удалось оправиться. Рядом с отцом Ренделл видел свою сестру Клару, а возле нее — Эда Периода Джонсона, с его выпяченной вперед шведской челюстью. Слегка сдвинувшись, Ренделл мог видеть тех, кто сидел за его матерью — в первую очередь Джуди, с закрывающими чуть ли не все ее ангельское личико длинными волосами, напоминающими шелковистые нити кукурузных початков, его милая, светлоглазая дочка; а рядом с нею дядю Германа, ставшего более толстым, но не таким праздным, как в прошлые времена.

Все они представляли собой само внимание, все они были полностью поглощены проповедью Тома Кери, они слушали о том, что для них было совершенной новинкой — о знамении, о чуде воскресшего Иисуса.

Но Ренделл — он слыхал это, он уже знал это, жил с этой историей, покупался на нее, испытывал ее, сомневался в ней, сражался с ней, был ею предан — так что сейчас его мысли были совершенно свободными. Никто из собравшихся здесь до сих пор еще не знал, что он, щедрый сын, был частью Воскрешения Два. Ренделл решил рассказать об этом после праздничной службы, вначале отцу, а потом уже и всем остальным. Ему хотелось поделиться с ними, ради чего он выезжал за границу, и кое-чем из того, что пережил там. Сколь многое можно им открыть, он еще не знал. Даже про себя он не решил эту проблему.

Ренделл поглядел над ныне склоненными головами в одно из витражных окон церкви, на тени, что отбрасывали в окно ветви деревьев, уже безлистые, но сейчас покрытые искристой свежестью выпавшего ночью снега. В окне он хотел высмотреть отблеск своего прошлого, лет собственной невинности, только они были слишком далеки, и все, что он мог видеть глазами своего воображения было совсем недавнее прошлое — беспокойное, злое, агонизирующее прошлое последних пяти с половиной месяцев.

Еще раз он переживал все те недели, пережитые им после того, как его вышвырнули из Воскрешения Два и депортировали из Франции.

Снова в Нью-Йорк, вспомнилось ему, в офис собственной фирмы, к уютному но и деловому присутствию Ванды, своего верного секретаря, к неугомонному помощнику Джо Хокинсу, к своему проницательному и умному адвокату Тэду Кроуфорду, ко всем остальным, к своей команде, зависящей от его изобретательности и энергии.

Весьма ненадолго Ренделл вернулся в суету и рутину, когда телефонная трубка становится продолжением руки. Только теперь в нем не было энергии, поскольку не было у него интереса, и его охватила апатия, потому что в жизни не было цели.

Он хотел сбежать и на три месяца из пяти с половиной это ему удалось. У Тэда Кроуфорда в Вермонте был летний домик — ферма со слугами, скотом, ручьем, что вился змеей через весь десятиакровый участок, а еще выстроенный еще в годы Революции, а теперь заботливо отреставрированный дом. Ренделл отправился туда, чтобы изгнать из себя призрак; призрак, представлявший собой кошмарный коллаж из Амстердама, Парижа и Остиа Антика, из Уилера, де Фроома и Лебруна, и еще — из Иакова Юста-Справедливого. Он забрал с собою все пленки, заметки, все свои недавние воспоминания и портативную пишущую машинку. Он пытался жить затворником, и это ему почти что удалось. Телефон работал и был тоненькой линией, соединявшей Ренделла с внешним миром; он был необходим для отдачи распоряжений своим подчиненным, для связи со своей дочкой Джуди в Сан-Франциско и с родителями в Оук Сити. Но большую часть собственного времени он посвящал написанию книги, своей противо-Библии, накрепко закодированной в его мозгу.

Нет, эти месяцы не были самыми лучшими месяцами его жизни. Он чувствовал себя запутанным, разбитым, жалеющим себя, но в большей степени — запутавшимся и сконфуженным. Он писал и пил, и пытался выдавить из себя яд. Он заполнял строками страницу за страницей и тут же рвал их, полную и подлинную историю Воскрешения Два, рассказывал о собственных с ним отношениях, о разрешении тайны, представленной ему Лебруном в Риме, о собственных несчастных приключениях во Франции, короче, обо всем — за исключением Анжелы. О ней он умолчал.

Во время создания книги Ренделл иногда испытывал чувство, что пишет величайшую детективную историю всех времен и народов. В другие же дни он был уверен, что никогда ему не удастся передать религиозную фальшь, мошенничество и лицемерие, в то время как его де-садовские пальцы выплясывали на клавиатуре пишущей машинки. Через пару часов ему уже казалось, и он был свято уверен в том, что создает лишь самый откровенный и обнаженный автопортрет больного и циничного параноика, который никогда еще не был представлен в литературе.

Он пил и писал, и книга плыла к своему завершению на волнах целой реки из виски.

Когда он закончил, катарсис исполнения изгнал из его жил последнюю каплю яда. Оставшееся же представляло собой пустую скорлупу его собственного одиночества и неудовлетворенного смятения.

Когда осень подморозила траву, он уехал с фермы в Вермонте и возвратился в Нью-Йорк с рукописью. Он спрятал ее в рабочем сейфе, код которого был известен только ему самому и Ванде. Он не знал, то ли оставить ее как часть усилий по изгнанию таившихся в нем сатанинских сил, которые никогда не будут представлены общественности, то ли все же напечатать, чтобы противодействовать монстру Франкенштейна, уже захватившего всю его страну, а вместе с ней и половину всего мира.

Ренделл прекрасно знал и был уверен, что за всю историю литературы никогда еще не было столь абсолютного успеха, которым сейчас пользовался Международный Новый Завет. Куда бы вы не посмотрели, вас встречала Книга Книг, пытаясь обратить в свою веру, стараясь опутать и заглотить вас. Радиостанции и телеэкраны, казалось, днем и ночью были заполнены только ею. Ренделл считал, что помимо Нового Завета оттуда исходило мало что. Не было дня, чтобы газеты и журналы не выходили с подвалами и разворотами, посвященными истории Международного Нового Завета, с подборками фотографий или новыми рекламными объявлениями. Когда вы отправлялись за покупками, посещали бар или обедали в ресторане, везде слышали как обсуждают только это.