Пламя грядущего

– Нет.

– Возможно, война скоро закончится.

– Возможно, – сказал Дени. Он не решился продолжать. В тот момент он ненавидел Ричарда и Саладина, сарацина и христианина, Священную войну обеих сторон, все человечество с его непрерывными войнами, интриги и бедствия, которые означают всего лишь гибель дружбы. Невольно и неожиданно в его памяти всплыли строки песни, которую он однажды написал по приказу Ричарда, «соединив две противоположности в одно гармоническое целое»: Мила мне радость вешних дней, и свежих листьев, и цветов… – и дальше: Здесь гибель ходит по пятам, но лучше смерть, чем стыд и срам… Весенняя пора и битва, ростки новой жизни, пробивающиеся из земли, и люди, которые силятся вновь воткнуть друг друга в утоптанную землю. И все это вместе, по словам суфия, являлось частью единства Бога.

Наверное, так оно и было. Мед и соль, слезы и смех. В любом случае, какое ему до этого дело? Он не примет в том участия.

– Я буду ждать тебя, – пробормотал он, невольно протянув руку, чтобы похлопать ал-Амина по плечу. – Мне больше некуда идти.

«…Об этом поэте, Джарире, говорили, что от уколов его острой сатиры на коже его врагов появлялись кровоточащие язвы. И еще рассказывают, что жил однажды король, который не желал вознаграждать поэтов. Он объявил, что если кто-то предстанет перед ним с совершенно новыми стихами, тот получит столько денег, сколько весит бумага или что-либо иное, на чем будут записаны слова. Однако, если стихи окажутся известными, поэта изобьют и выбросят вон. А способ, каким король сохранял свою казну, был прост: он мог запомнить любое стихотворение, каким бы оно ни было, длинным, услышав всего один раз. И у него был мамелюк, который умел запоминать стихи, прослушав их дважды, и рабыня, которая их запоминала наизусть после третьего раза. Когда к нему являлся поэт и читал свое сочинение, король всегда говорил: „Это не ново! Я знаю его уже много лет“, – и продолжал стихи дальше слово в слово. „Более того, – обычно добавлял он, – у меня есть мамелюк, который тоже его знает“, – и мамелюк читал стихи наизусть, а вслед за ним – рабыня.

Но Джарир выступил пред королем с одой, изобиловавшей язвительными, резкими словами, слетавшими с языка подобно стрелам, а также преисполненной столь едкого остроумия, что, когда он закончил читать ее, король смеялся, вертелся на своем месте, сжимал виски и не смог ничего вспомнить. «Да будет так, – сказал король, признав поражение. – Дай мне список поэмы, чтобы я мог взвесить его и вознаградить тебя соответственно». И тогда Джарир приказал привести верблюда, к спине которого была привязана мраморная колонна, на которой он записал свою оду».

Лейла закончила чтение с улыбкой, а Дени лежал, откинувшись на подушки в алькове, и посмеивался. Лейла читала по-арабски, теперь она перешла на французский.

– Ты понимаешь его стихи, когда я читаю их тебе? – спросила она. – Тебе понятно каждое слово?

– Да, я понял все. И особенно те стихи: «Верни мне мое сердце, не ранив его». Он был великим мастером! «Я болен, я смертельно устал таить свою любовь…» Восхитительно!

Он поднял руку и ласково погладил ее по щеке кончиками пальцев, приподняв каштановый локон, колечком упавший на один глаз.

– Восхитительно, – повторил он. – Единственное, что делает тюрьму сносной, – это ты, моя дорогая.

– Тюрьму? – Когда она улыбалась, ее лицо менялось, становилось чуть шире в скулах и приобретало озорное выражение; от смеха ее глаза превратились в узкие щелочки. – Однако такой тюрьме могут позавидовать многие свободные люди. Найдется немало мусульман, которые назвали бы ее раем… «В садах наслаждения… распростершись на ложе, возлежат они там лицом к лицу; и прислуживают им бессмертные юноши с чашами и кувшинами, и кубком живительной влаги, и не знают они забот».

– Бог мой, да ты выучила почти весь Коран наизусть, верно? – воскликнул Дени. – Ты… постой, как бы это сказал ал-Амин? Воистину, ты подобна цветку лотоса; из уст твоих каплет жемчуг, и каждый взгляд твоих глаз опаляет меня, словно пламя. Ну как, ты довольна?

Она откинула назад свою головку и засмеялась.

– Кто же обращает внимание на глупую болтовню? – сказала она.

Дени сел, крепко обхватив руками колени.

– И тем не менее это все-таки тюрьма, – с большой грустью промолвил он. – Я не могу покинуть Иерусалим, в отсутствие ал-Амина его стражники стерегут меня зорче соколов. О, они никогда не показываются мне, но я чувствую, что они не спускают с меня глаз. А ты?.. Тебе еще хуже. Рабыня, и рабыня пленника. Это причиняет тебе боль?

– Я не думаю об этом, – сказала она. – Ты на самом деле недурен собой. И я почти забыла, на что походила моя жизнь, когда я была ребенком. Мне недостает моих родителей. Иногда меня охватывает такая тоска по ним, что мне начинает казаться, будто я этого не вынесу. Но я не в силах вернуть их, как и прошлую жизнь. Ал мектуб, мектуб – что написано, то написано. – Она пожала плечами. – Ислам многому научил меня.

– И я быстро осваиваю его премудрость. И если бы я мог уйти, куда бы я пошел? Наверное, именно это имел в виду отшельник, предсказывая мне судьбу.

– Отшельник?

– Я рассказывал тебе о нем, помнишь? Архангел Гавриил. Он сказал: «Тебя ждет путь длиннее, чем ты думаешь». Ну в этом он, без сомнения, не ошибся. «Ты не найдешь того, что ищешь». Полагаю, он намекал на мои собственные земли. «Однако ты найдешь нечто другое, столь же ценное, только ты не поймешь, чем обладаешь, пока едва не утратишь этого». Вероятно, он действительно был наделен даром предвидеть будущее. Я часто задумывался над его словами. Некогда я думал, что он имел в виду Артура, но я уже потерял его.

– Мне жаль, что я не знала твоего друга Артура, – задумчиво пробормотала Лейла, положив голову на колени Дени. – «Ты не найдешь того, что ищешь». Возможно, тот отшельник говорил о чем-то другом. Ведь ты часто рассказывал мне, как страстно ты желал найти новую форму в поэзии. Но, быть может, ты все-таки нашел и ее среди тех новых форм, которые ал-Амин и я показали тебе?

– Формы… – Дени покачал головой. – Суть одна и та же, только выраженная на другом языке, построенная по иным законам стихосложения, с другими размерами. Я не знаю, чего хочу. Когда суфий сказал: «Спрашивай меня», – я не сумел задать вопроса. Я понимаю, что это совсем не форма или, точнее, форма как способ добиться того, чего я действительно хочу, но само существо этого всегда ускользает от меня. Однажды Арнаут Даниэль сказал мне, что изобрел секстину, изыскивая правильный способ выразить то, что он чувствовал, но потом понял, что эта форма не поможет ему. Дело не в формах. – Он сделал движение рукой, как будто ощупывал нечто невидимое, висевшее в воздухе. – Можно использовать какую угодно форму. Главное в том, что ты чувствуешь, и как найти точные, совершенные, красивые слова и музыку, чтобы как-то описать свои чувства. Образ должен рождаться естественно, идти из глубины души и сердца и принимать свои собственные очертания. Вот, послушай, что я сочинил однажды, – никакой формы, но это передает то, что я и хотел, так или иначе. Я написал это очень давно, задолго до того, как узнал о твоем существовании, но я вполне мог сочинить это для тебя:

– Мне нравятся стихи, – кивнула Лейла. – Они очень короткие, но в них так много сказано.

– В тот раз я не стал облекать мысль в какую-то форму, – серьезно сказал Дени. – Сначала я прислушался к тому, что поднималось у меня в душе, словно прораставшее в земле зерно: оно выросло и оформилось и превратилось в этот крик. Это похоже на крик, правда? Как еще можно это назвать? Это не вписывается ни в какие рамки. Я даже не сумел положить строфу на музыку.