Золото Маккены

Наконец, шотландец оторвался от преследовавших его пылающих угольев и поскакал рядом с Беном Коллом, Пелоном и Венустиано Санчесом. Салли отстала и примкнула к остальным – Бешу и Хачите – апачам. Оставшись с белой девушкой наедине, Мальипай, снявшая с Фрэнчи по приказу Пелона все путы, недовольно пробормотала:

– Жаль, мучача, что ты не говоришь поиспански; я бы могла тебе такое порассказать об этой плосконосой сучке… Ты мне нравишься. Такая же жилистая и тощая, как я, правда, немного посимпатичнее. Лично я никогда не отличалась особой красотой. Может, изза этого ты мне и нравишься. А, может, изза того поразительного факта, что Маккенна понастоящему тебя любит? Неважно, почему… Просто мне бы хотелось, чтобы ты – маленькая симпатичная дурочка – меня понимала. Их! Хотя что мне за дело? Ты вполне могла бы плюнуть мне в лицо, если бы узнала, кто я на самом деле такая. В конце концов, ты – белая, а я – коричневокрасная, как плеть из воловьей кожи, которую передержали на солнце. А, черт с тобой! Надеюсь, Салли вырежет тебе яичники живьем!..

Непонятно от чего разъярившись, Мальипай закончила речь подзаборным апачским ругательством, но Фрэнчи улыбнулась в ответ, наклонилась и ласково потрепала старуху по костистой лапе. Мальипай зашипела, как змея, и отдернула руку с такой поспешностью, словно боялась обжечься. Но в лунном свете Фрэнчи заметила, как слезятся глаза старой матери Пелона Лопеса и, вновь улыбнувшись, ответила тихим, но страстным голосом:

– Я верю в то, что ты не сможешь причинить мне боль. Не знаю, о чем именно ты говоришь, но почемуто не боюсь.

На мгновение она нахмурилась, раздумывая, каким образом лучше всего донести до старухи то, о чем она думает и что чувствует. Наконец, ее серые глаза радостно вспыхнули. Вытянув руку, девушка дотронулась до груди старухи прямо над сердцем. Затем ткнула и себя в то же место, произнеся всего одно лишь слово:

– Друзья.

Где бы, на каком бы языке оно не произносилось, его невозможно спутать ни с каким другим. Старуха изумленно воззрилась на девушку. Глаза их встретились, обменялись сообщениями, разошлись…

– Не знаю я, – пробормотала старая скво поиспански. – Не знаю…

«НЕ НРАВЯТСЯ МНЕ ЭТИ СКАЛЛЗ»

– Осталось всего ничего, – сказал Пелон. – Эй! Вы только понюхайте этот утренний ветерок! Что за ночка была. – Он экспансивно помахал рукой, приветствуя Маккенну выразительной улыбкой. – Признайся, старый, старый друг, что я прав. Ведь тебе, как и мне, безумно хочется добраться до сокровищ, и оторваться от этих придурочных черномазых солдат. Ох, уж мне этот юный Микки Тиббс! Их! Он и в подметки не годится своему отцу – тот был старик, что надо. Ято думал… Но – увы! У такого хитрющего и смекалистого мужика, как Старый Микки, не могло родиться его полное подобие.

Он замолчал, вздохнув полной грудью, и причмокнул губами, смакуя свежий воздух пустыни, как хорошее вино.

– Понимаешь, амиго, так всегда… Двух одинаковых вещей не бывает. И если старик Микки был крутым сукиным сыном, то – хахаха! – его отпрыск – всего половина крутого сукина сына. Да, именно половинка или серединка на половинку. Что скажешь об этой шутке, Маккенна? Хороша?

– Не больше той, которую отмочила твоя мать о твоей сестре, – тут же отреагировал белый. – Но признаю, что ты унаследовал от своей старухи ровно половину ее таланта рассказчика. Почему ты мне раньше не говорил, что она твоя мать? Разве это тайна?

– И да, и нет, амиго. Знаешь, если узнают, что она мать Пелона Лопеса, то ей не станет легче жить. – В его ответе внезапно промелькнула все та же искорка сострадания, отсвет обыкновенной человеческой привязанности, которая, как показалось Маккенне, горела и раньше. – Я рассказал о Салли, разве нет? По крайней мере ты должен признать, что я был с тобой наполовину честен. Кроме того, какое это имеет значение?

Для ответа Маккенна тщательно подбирал слова.

– Имеет значение, хефе, – наконец сказал шотландец. – Только то, что я о тебе думал. Я видел, как сегодня ночью ты убил двоих и дважды нападал на меня, как безумный, без всякой причины, к тому же просто так ударил Салли. И все же я не считаю тебя похожим на Манки, ты не совсем еще одичал.

– А каким?

– Плохим, конечно, человеком, которому не выпадало случая стать хорошим. Тебе поздно меняться, но семена гордости, которые посеял твой испанский отец, еще могут дать всходы. Несмотря ни на что. Ты разбираешься в испанской религии, а, Пелон?

– Ха! Еще бы! Все падре – лживые собаки. Они спят с монашками, крутят мозги детишкам, отбирают деньги у бедняков и отсылают их папе в Рим, – в общем все это так дурно пахнет, что честному разбойнику стало бы дурно. Нет уж, спасибо, лучше спокойно убивать и грабить!..

– Видимо, – сказал Маккенна, – ты в душе – революционер; подобные мысли высказывал небезызвестный тебе Бенито Хуарес.

– Я всегда так говорил, – уперся Пелон. – У этого Бенито мозги работали, что надо! Он был настоящим воином. А тебе известно, что в нем текла индейская кровь?

– Он был чистокровным индейцем, – ответил Маккенна. – Особенно во всем, что касалось церкви. Но ты, Пелон, меня не так понял. Я не собирался узнавать, как ты относишься к религии в целом. Хотел лишь спросить, знакомо ли тебе учение некоего Христа?

– Христа?

– Ну, да.

– То есть, Хесуса, сына Марии?

– А что, есть и другие?

– А ты католик, Маккенна?

– Нет.

– Тогда зачем спрашиваешь?

– Пелон, ты можешь ответить на простейший вопрос?

– Конечно. Ты что меня дураком считаешь?

– Ни в коем случае. Давай вернемся к нашей теме. Тебе известно, что Иисус учил, что плохому человеку никогда не поздно стать хорошим?

Пелон запрокинул огромную голову и захохотал.

– Ох, уж этот мне Хесус! – сказал он. – Хотелось бы мне, чтобы он проехал несколько сотен миль в моем седле. И тогда бы вспомнил, что говорил Бенито Хуарес: доброго изображать легко.

Маккенна кивнул. Он все больше и больше удивлялся, открывая в жестоком бандите укромные уголки и трещины, в которых прятался незаурядный ум, и эти открытия внушали уверенность, что в конце концов ему удастся использовать лучшую сторону натуры Пелона, если, конечно, он сможет засечь точное ее местоположение.

– Хефе, – сказал он, – неужели в мире нет ничего, что бы ты любил? О чем бы жалел?

– Еще бы! – бандит грохнул шотландца по плечу. – Люблю виски, мягкую постель и толстых молодух. – Ты что, Маккенна? Да я жалею о тыще миллионов утерянных возможностей!

– Нет, Пелон. Я не о том. Неужели нет человека или идеи, изза которой тебе бы стало тошно на этом свете, захотелось бы выть от тоски, измучаться, но попытаться все переделать?

– А каким это образом, компадре, я могу чтото там переделать? Я обхитрил белого лейтенанта и тридцать его черномазых рейнджеров, вместе с молодой скотинкой – апачской ищейкой и теперь свободно еду в великолепный рассвет, к источнику с хорошей водой, туда, где можно отдохнуть и выпить горячего кофе, причем еду в компании отличных мужчин и даже женщин, которые возьмут на себя заботу обо всей «домашней» работе. Пойми, друг мой, ведь именно ты абсолютно ничего не понимаешь в этой прекрасной жизни. Если бы, кроме всего перечисленного, мне светило еще чтонибудь, я бы просто свихнулся. А ведь, Господи прости, мы ни слова не сказали о золоте, которое ждет нас в каньоне Дель Оро! Маккенна, ты просто старая баба! Вам бы с Хесусом не помешало поучиться жизни у меня. Ведь именно вы, а не Пелон Лопес, талдычите о том, что жизнь – дерьмо!

Глен Маккенна, набычившись, покачал головой.

– Когданибудь, Пелон, – сказал он, – я отыщу твою «ахиллесову пяту». Я знаю, что она есть. И верю – с первого дня, как мы встретились, что смогу ее найти. Мы, шотландцы, народ упрямый!..

– Как и мы – сонорцы, – отозвался Пелон. – Больше всего мне хочется, чтобы ты поскорее заткнулся: и так наболтал черт знает чего.