Страница 13 из 27
— А обязательно его убивать?
— Да, непременно.
— Понимаю.
— Я надеюсь, ему не будет больно, — сказал Гарет.
— Одна из твоих дурацких надежд, — сказал Агравейн.
— Я все-таки не понимаю, зачем его убивать.
— Чтобы оттащить его домой, к матери, остолоп.
— Разве мы не можем поймать его, — спросил Гарет, — и отвести к матери живьем, как, по-твоему? Я хочу сказать, что можно заставить Мэг вести его, если он смирный.
С этим Гавейн и Гахерис согласились.
— Если он смирный, — сказали они, — лучше привести его живого. Это самый лучший способ охоты на крупного зверя.
— А мы станем его подгонять, — сказал Агравейн — Можно будет лупить его палками.
— Да и Мэг заодно, — прибавил он, подумав. После этого они удалились в засаду, решившись хранить молчание. Ничего не было слышно, кроме нежного ветра, пчел в вереске и жаворонка высоко в небесах. Да еще иногда долетало шмыганье Мэг.
Когда единорог появился, все сложилось не так, как они ожидали. Прежде всего он был благороднейшим из животных, вместилищем красоты, зачаровывающей всех, кто его видел.
Единорог был бел, с серебряными копытцами и жемчужным рогом. Он изящно ступал по вереску, казалось, почти не приминая его, столь легка была поступь, и ветер волнами бежал по его долгой гриве, только-только расчесанной. Самым чудесным в нем оказались глаза. По сторонам носа чуть синеватые складки взбегали к глазницам, погружая их в меланхоличную тень. Глаза, окруженные этой прекрасной и грустной тьмой, были столь печальны, нежны, одиноки и благородно трагичны, что при виде их всякое чувство, кроме любви, умирало.
Единорог поднялся к месту, на котором сидела Мэг-судомойка, и склонил перед нею главу. Он грациозно выгнул шею, так что жемчужный рог указывал в землю у ее ног, и приветствуя Мэг, легко поскреб серебряным копытцем вереск. Мэг забыла о слезах. Сделав королевский приветственный жест, она протянула к животному руку.
— Приблизься, единорог, — сказала она. — И если желаешь, положи мне на лоно свой рог.
Единорог легонько заржал и снова поскреб землю копытом. Затем, очень осторожно, он опустился сначала на одно колено, потом на другое, пока не оказался склоненным пред нею. Застыв в этой позе, он посмотрел на нее снизу вверх своими тающими глазами и наконец опустил ей на колени голову. Он искательно глядел на нее и терся белой, плоской щекой о гладкую ткань ее платья. Глаза его закатились, показав ослепительные белки. Застенчиво опустив на землю круп, он улегся и лежал совершенно спокойно, глядя вверх на ее лицо. Из глаз его струилось доверие, он чуть приподнял переднюю ногу, словно желая ударить в землю копытом. То было лишь легкое движение воздуха, сказавшее: «Теперь удели мне внимание. Подари мне любовь. Пожалуйста, погладь мою гриву, ладно?»
Агравейн, сидевший в засаде, издал какой-то сдавленный сип и через миг уже мчался к единорогу, сжимая в руках отточенную кабанью пику. Прочие мальчики, сидя на корточках, вытянули шеи и следили за ним.
Добежав до единорога, Агравейн принялся колоть его пикой, спереди, сзади, в живот, под ребра. Он колол и визжал, а единорог с мукой смотрел на Мэг. Она казалась заколдованной, неспособной двинуть рукой. Видимо, и единорог не мог пошевелиться из-за ладони, мягко сжимавшей его рог. Кровь из ран, нанесенных пикою Агравейна, струилась по иссиня-белому ворсу шкуры.
Гарет припустился бегом, следом за ним Гавейн. Последним бежал Гахерис, глупый, не знающий, что предпринять.
— Стой! — кричал Гарет. — Отпусти его! Стой! Стой!
Гавейн подоспел первым как раз в то мгновение, когда пика Агравейна вошла в единорога под пятым ребром. Зверь содрогнулся. Трепет прошел по всему его телу, он далеко вытянул задние ноги. Они почти выпрямились, как если бы он совершал самый большой в своей жизни прыжок, и затем задрожали в смертельной агонии. Все это время глаза его не отрывались от глаз Мэг, и она по-прежнему глядела вниз, на него.
— Что ты делаешь? — завопил Гавейн. — Оставь его. Не причиняй ему зла.
— Ох, единорог, — прошептала Мэг.
Задние ноги единорога вытянулись, дрожь в них стихала. Голова его упала Мэг на колени. Ноги в последний раз дернулись и застыли, и синеватые веки поднялись, наполовину скрывая глаза. Он лежал неподвижно.
— Что ты наделал? — воскликнул Гарет. — Ты же убил его. Он был так прекрасен.
Агравейн завыл дурным голосом:
— Эта девчонка была моей матерью. Он положил ей голову на колени. Он должен был умереть.
— Мы же договорились, что сохраним его, — вопил Гавейн. — Что отведем его домой и нас допустят к ужину.
— Бедный единорог, — сказала Мэг.
— Посмотрите, — сказал Гахерис. — Боюсь, он подох.
Гарет встал лицом к лицу с Агравейном, бывшим на три года старше него и способным свалить его наземь одним ударом.
— Зачем ты это сделал? — спросил он. — Убийца. Такой был чудесный единорог. Зачем ты его убил?
— Его голова лежала на коленях у нашей матери.
— Он же не хотел причинить ей вреда. У него копыта были серебряные.
— Он был единорогом, и его полагалось убить. И Мэг мне тоже нужно было убить.
— Ты предатель, — сказал Гавейн. — Мы бы отвели его домой, и нас допустили бы к ужину.
— Как бы там ни было, — сказал Гахерис, — теперь он подох.
Мэг наклонила голову над белой челкой единорога и тут же снова заплакала.
Гарет поглаживал голову единорога. Ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы. Гладя голову, он обнаружил, какая у единорога была мягкая и ровная шкура. Он увидел вблизи глаза зверя, теперь быстро тускнеющие, и всей душой ощутил, что случилась трагедия.
— Ну, во всяком случае, теперь он подох, — в третий раз повторил Гахерис. — Так что лучше нам оттащить его домой.
— Все-таки мы изловили его, — сказал Гавейн, в сознании которого забрезжило чудо, совершенное ими.
— Скотину такую, — сказал Агравейн.
— Мы же поймали его! Мы, сами!
— Сэр Груммор ни одного не поймал.
— А мы поймали.
Гавейн уже позабыл, как ему жалко было единорога. Он заплясал вокруг тела, размахивая пикой и испуская жуткие, пронзительные вопли.
— Надо его выпотрошить, — сказал Гахерис. — Мы должны все сделать как следует, — вырезать требуху, взвалить его на пони и отвезти домой, в замок, как настоящие охотники.
— И тогда она будет довольна!
— Она скажет: «Господня нога! какие у меня выросли могучие сыновья!»
— И нам позволят вести себя, как сэру Груммору и Королю Пеллинору. Теперь уж все пойдет хорошо.
— Так как его потрошат-то?
— Мы ему вырежем кишки, — сказал Агравейн. Гарет встал и пошел в сторону вересковых зарослей. Он сказал:
— Не хочу я его потрошить. А ты, Мэг?
Мэг, ощущавшая тошноту, не ответила. Гарет развязал ее косы, и она вдруг рванулась и изо всей мочи побежала прочь от страшного места, к замку. Гарет кинулся следом.
— Мэг, Мэг! — звал он. — Подожди меня. Не убегай.
Но Мэг все бежала, быстро, как Анталоп, мелькали голые ноги, и Гарет сдался. Он упал в вереск и от всей души заплакал, и сам не зная почему.
А у трех потрошителей дело шло худо. Они принялись подрезать шкуру на брюхе, но не зная, как это толком делается, проткнули кишки. Чувствовали они себя преотвратно, а зверь, еще недавно прекрасный, стал теперь грязным и мерзким. Каждый из них на свой манер питал к единорогу любовь, включая и Агравейна, чьи чувства были особенно путаными, и чем более виновными ощущали они себя за порчу его красоты, тем сильнее его ненавидели за эту свою вину. Особенно сильную ненависть к мертвому телу испытывал Гавейн. Он ненавидел его за то, что оно мертвое, за то, что оно когда-то было прекрасным, за то, что он ощущал себя подлой скотиной. Он любил зверя и сам же помог завлечь : его в ловушку, и теперь оставалось лишь излить свой стыд и ненависть к себе на труп. Он рубил этот труп, и резал, и чувствовал, что ему тоже хочется плакать.
— Ничего у нас не выйдет, — пыхтели мальчишки. — Как мы потащим его вниз, даже если сумеем выпотрошить?