Космический госпиталь

— Вся эта ваша бурная деятельность — одно очковтирательство, она ничего не доказывает. Пациент перестал дышать. Если он ещё не мертв, то настолько близок к этому, что здесь почти нет разницы. И вы за это в ответе.

Конвей покачал головой.

— Я не могу сейчас объяснить вам всего, но буду очень признателен, если вы свяжетесь со Скемптоном и попросите его не торопиться. Мне нужно время, но сколько именно — не знаю.

— Не знаете, когда поставите на этом крест, — зло сказал О'Мара, но тем не менее подошел к интеркому. Пока он добивался связи, Курседд вкатила столик с инструментами. Конвей установил его рядом с пациентом, затем через плечо бросил О'Маре:

— Подумайте вот над чем: последние двенадцать часов из легких пациента выходил совершенно чистый воздух… Пациент дышит, не видоизменяя состав воздуха в организме…

Наклонясь к больному, он приложил стетоскоп. Удары сердца участились, тоны усилились, но пульс оставался нерегулярным. Доносившиеся сквозь толстую твердую оболочку, покрывшую коркой все тело, звуки казались гулкими и искаженными. Конвей не был уверен, биение ли это сердца или что-то ещё. Он не знал, нормальное ли это состояние или нет.

— Что вы несете?! — прервал ход его мыслей О'Мара. Конвей понял, что размышляет вслух. — Не хотите ли вы сказать, что пациент вовсе не болен?..

— Мать перед родами может страдать, но её не назовешь больной… — рассеянно отозвался Конвей.

— Конвей! — О'Мара с таким шумом втянул воздух, что слышно было по всей палате. — Я вышел на связь с кораблем Скемптона. Они уже установили контакт с той цивилизацией. Сейчас Скемптон подойдет к микрофону… Я усилю звук — вы тоже услышите, что он скажет.

— Не слишком громко, — предупредил Конвей. Затем обернулся к Приликле:

— Каково эмоциональное излучение?

— Повысилось. Я снова улавливаю различные эмоции. Подавленность, нетерпение, страх — возможно, клаустрофобия, — состояние, близкое к панике.

Конвей внимательно, не спеша осмотрел неподвижного пациента и отрывисто произнес:

— Дальше мы не можем рисковать. Может быть, он слишком ослабел, чтобы справиться самому. Ширму, сестра.

Ширма была предназначена лишь для того, чтобы О'Мара не мог следить за ходом операции. Если бы главный психолог мог следить за тем, что намерен делать Конвей, он пришел бы к ещё более ложным выводам и прибегнул бы в отношении Конвея к силе.

— Растет беспокойство, — внезапно произнес Приликла. — Ощущение боли отсутствует, но начались интенсивные схватки…

Конвей кивнул. Он взял скальпель и начал резать опухоль, стараясь установить её толщину. Она была похожа на пробку и легко поддавалась ланцету. На глубине восьми дюймов он обнаружил нечто похожее на сероватую, маслянистого вида податливую мембрану, однако никакой жидкости в операционном поле не появилось. Конвей с облегчением вздохнул, убрал скальпель и сделал следующий разрез. На этот раз мембрана была зеленоватой и слегка вибрировала. Он продолжал резать.

Оказалось, что толщина опухоли достигает в среднем восьми дюймов.

Работая с лихорадочной быстротой, Конвей сделал надрезы в девяти местах, примерно на равном расстоянии друг от друга по всему кольцу тела. Затем вопросительно посмотрел на Приликлу.

— Гораздо хуже, — сказал тот. — Невероятная моральная подавленность, отчаяние, страх, чувство… удушья. Пульс учащается и остается нерегулярным — большая нагрузка на сердце. Пациент снова теряет сознание…

Не успел эмпат договорить, как Конвей взмахом скальпеля соединил разрезы в одну глубокую рану. Он жертвовал всем ради быстроты. При всем желании его действия нельзя было назвать хирургической операцией — любой мясник с помощью тупого топора провел бы её аккуратней.

Закончив, он какое-то время смотрел на пациента. Не уловив никакого движения, Конвей отбросил скальпель и начал руками рвать кору.

Внезапно палату заполнил голос Скемптона, который возбужденно рассказывал о посадке в иногалактической колонии и об установлении связи с её обитателями.

— …Послушайте, О'Мара, — продолжал он, — социологическая структура тут невероятная. Ни о чем подобном я не слышал. У них две различные формы…

— Принадлежащие к одному и тому же виду, — вставил Конвей, не прерывая работы. Пациент явно оживал и начинал помогать врачу. Конвею хотелось кричать от возбуждения, но он продолжал:

— Одна форма десятиногий друг, что лежит здесь. Правда, ему не положено совать хвост в рот. Но это лишь переходная ступень… Другая форма, это… это… Конвей замолчал, вглядываясь в появившееся на свет существо. Куски «опухоли» падали на пол. Отчасти её срезал Конвей, а отчасти сбрасывал и сам новорожденный.

— Кислорододышащее, — продолжал Конвей. — Яйценосное. Длинное, гибкое тело, снабженное четырьмя ногами, как у насекомого, манипуляторами, обычными органами чувств и тремя парами крыльев. Внешне напоминает стрекозу. Похоже, что первая форма, судя по примитивным щупальцам, приспособлена для тяжелого труда. До тех пор, пока она не минует стадию «куколки» и не превратится в более подвижное, изящное существо, она не может считаться полностью сформировавшейся и готовой к исполнению ответственной работы. Полагаю, это и ведет к созданию сложного общества…

— Я как раз собирался сказать, — в голосе Скемптона звучало разочарование человека, которого лишили возможности произвести сенсацию, — что два таких существа находятся на борту нашего корабля и они возьмут на себя заботу о пациенте. Они настаивают, чтобы с пациентом ни в коем случае ничего не делали…

Тем временем О'Мара проник за ширму. Он во все глаза смотрел на пациента, расправлявшего крылья, затем с трудом взял себя в руки.

— Полагаю, вы примете мои извинения, доктор, — сказал он. — Но почему вы никому ничего не сказали?..

— У меня не было никаких доказательств своей правоты, — ответил Конвей. — Когда пациента при попытке ему помочь охватывала паника, я предположил, что его опухоль — нормальное состояние. Всякая гусеница будет противиться попыткам содрать с нее оболочку куколки, потому что это её убьет. Были у меня и другие соображения. Отсутствие органа для приема пищи, защитная позиция с вытянутыми щупальцами, сохранившаяся с теx дней, когда естественные враги угрожали новому существу, спрятанному внутри медленно твердеющей оболочки. Наконец-то, что в последней стадии воздух, выходящий из легких, не был видоизменен, значит, легкие и сердце, которые мы прослушивали, не имели уже прямой связи с организмом.

Конвей рассказал, что на первых порах он вовсе не был уверен в своей теории, но все же не последовал советам Маннона и Торннастора. Он исходил из того, что состояние пациента является нормальным или относительно нормальным и лучшим решением будет выждать, ничего не предпринимая. Так он и поступил.

— Наш Госпиталь горд тем, что в нем все делается для блага пациента, — продолжал Конвей. — И я не мог представить, чтобы доктор Маннон, я сам или кто-либо из наших коллег мог бы бездействовать, когда у него на глазах умирает больной. Возможно, кто-то и принял бы мою теорию и согласился бы сотрудничать со мной, но я в этом сильно сомневался.

— Хорошо, хорошо, — перебил его О'Мара, подняв руки. — Вы гений, доктор, или что-то в этом роде. Что же дальше?

Конвей почесал подбородок и задумчиво сказал:

— Мы должны были помнить, что наш пациент находился на борту «скорой помощи», значит с ним было что-то не так. Он нуждался в помощи — видно, сам оказался слишком слаб, чтобы пробить кокон. Возможно, в этом и заключалась его болезнь. Если он страдает ещё чем-нибудь, то теперь дело за Торннастором и его сотрудниками, они мигом вылечат его, тем более, что могут получить квалифицированный совет от его соотечественников. Если только наши первоначальные ошибочные действия не вызвали в нем психических сдвигов, — добавил он обеспокоенно.

Включив транслятор, он пожевал губами и обратился к пациенту: