Чрезвычайные происшествия

– Мне очень жаль, — смущенно проговорил он.

– Я знаю, друг Конвей, — обернувшись к нему, отозвался Приликла. — Тебе не стоило записывать эту мнемограмму.

– Его об этом предупреждали, — буркнул О'Мара, но на Конвея посмотрел с тревогой.

Конвей чувствовал себя существом, принадлежащим к расе эмпатов. Вся его память, вся его жизнь в обличье ГНЛО принадлежали здоровому и счастливому эмпату, но он перестал быть эмпатом. Он мог видеть, слышать Приликлу, прикасаться к нему, но у него недоставало органа, который позволил бы ему ощущать эмоции друга. Если бы это было ему дано, то каждое слово, каждая фраза, каждый жест для него приобретали бы особенную, тончайшую окраску — именно это и ощущали при визуальном контакте двое цинрусскийцев. Конвей помнил, что владел способностью эмпатического контакта, помнил о том, что владел ею всю свою жизнь, но теперь он стал в этом смысле глухонемым. И то, что он теперь ощущал рядом с Приликлой, было всего лишь плодом его воображения. Это была симпатия, а не эмпатия.

Его человеческий мозг был лишен отдела, ответственного за эмпатию, и он не овладел ею за счет записи мнемограммы цинрусскийца. Однако в мнемограмме содержались и другие воспоминания — в частности, богатейшие знания по цинрусскийской клинической физиологии, и этими знаниями Конвей мог воспользоваться.

– Если вы не возражаете, доктор Приликла, — проговорил Конвей холодно и формально, — мне бы хотелось вас обследовать.

– Конечно, друг Конвей. — Приликла перестал судорожно подергиваться, его дрожь стала ритмичной, а это означало, что Конвей овладел своими эмоциями. — У меня появились новые, очень неприятные симптомы, доктор.

– Я вижу это, — сказал Конвей, осторожно приподнял одно из радужных крылышек Приликлы и прижал к его груди сканер. — Прошу тебя, опиши их.

За те два часа, что Конвей не видел Приликлу, состояние эмпата действительно изменилось. Его огромные глаза, снабженные тройными веками, странно потускнели, взгляд стал рассеянным, мышцы, поддерживающие крылья, обмякли и сморщились, четыре тоненькие ножки, благодаря ловкости которых Приликла стал одним из лучших хирургов в госпитале, были сцеплены и дрожали. В общем и целом он производил впечатление старого и жутко больного ГНЛО.

Конвей продолжал обследование, а цинрусскийская часть его сознания разделяла его человеческие опасения. И он сам, и цинрусскиец — донор мнемограммы — не сомневались в том, что Приликла, судя по его симптомам, близок к смерти.

Дрожь эмпата резко усилилась, но тут же утихла — Конвей снова овладел собой и спокойно проговорил:

– Я не нахожу ничего такого, что говорило бы о деформации, обструкции или инфекционном поражении внутренних органов и что могло бы быть причиной описываемых тобой симптомов. Не вижу я также и причины испытываемой тобой дыхательной недостаточности. Мое цинрусскийское alter ego подсказывает мне, что эмпатическая гиперчувствительность встречается у особей твоего вида в подростковом возрасте, однако и тогда она не имеет ничего общего по интенсивности с той, которую ощущаешь ты. Поэтому я позволю себе предположить, что у тебя имеет место непатогенное и нетоксичное поражение центральной нервной системы.

– Вы полагаете, что речь идет о психосоматическом заболевании? — резко вопросил О'Мара и указал на Приликлу. — Это, по‑вашему, похоже на психосоматику?

– Мне бы хотелось исключить такую вероятность, — сдержанно отозвался Конвей, а Приликле сказал: — Если ты не возражаешь, мы с майором О'Марой выйдем и обсудим твое состояние наедине.

– Конечно, друг Конвей, — ответил эмпат. Казалось, из‑за непрестанной дрожи его хрупкое тельце того и гляди распадется на кусочки. — Но пожалуйста, как можно скорее сотри эту цинрусскийскую мнемограмму. Твой повышенный уровень тревоги и сочувствия не на пользу ни тебе, ни мне. Не забывай, друг Конвей, донором твоей цинрусскийской мнемограммы был великий цинрусскийский медик, живший в далеком прошлом. Без ложной скромности могу сказать, что еще до того, как я поступил на работу в госпиталь, я достиг такого же опыта в медицине.

В истории медицины нашего вида, — продолжал он, — нет описаний ничего и близко напоминающего мое состояние. Комплекс симптомов беспрецедентен. Однако учитывая вероятность неорганической природы моего заболевания, я не в состоянии что‑либо оценить объективно. Тем не менее я всегда был оптимистичной и уравновешенной личностью, не страдал никакими расстройствами психики ни в детстве, ни в подростковом, ни в зрелом возрасте. У друга О'Мары имеется мой психологический файл, и он это подтвердит. Болезненные симптомы у меня появились и развились очень быстро, и это вселяет в меня надежду, что они могут столь же быстро исчезнуть.

– Быть может, Торннастор мог бы… — начал Конвей.

– От одной мысли о том, что ко мне приблизится этот бегемот с намерением меня обследовать… нет, тогда я сразу скончаюсь. К тому же Торннастор сейчас занят… Друг Эдальнет, осторожнее!

Приликла вдруг переключил все свое внимание на экран и продолжал:

– Давление, даже временное, в этой области вызывает выраженное понижение бессознательного эмоционального излучения ЭГКЛ. Предлагаю вам подобраться к этому нервному сплетению через отверстие в…

Остального Конвей не услышал — О'Мара решительно взял его за руку и уволок из палаты.

– Очень хороший был совет, — сказал Главный психолог, когда они удалились на некоторое расстояние от палаты. — Давайте сотрем эту мнемограмму, доктор, и по дороге до моего кабинета обсудим проблемы нашего маленького друга.

Конвей решительно покачал головой.

– Пока — нет. Приликла только что сказал все, что можно было сказать о его болезни. Жестокая реальность состоит в том, что цинрусскийцы — один из самых невыносливых видов в Федерации. Они не способны в течение долгого времени сопротивляться болезни или травме. Нам всем — мне, моему alter ego, да и вам, я так думаю — понятно: если мы немедленно не предпримем адекватных мер, Приликла умрет через несколько часов — в самом лучшем случае часов через десять.

Майор кивнул.

– Если вам не придет в голову какая‑нибудь гениальная идея, — мрачно продолжал Конвей, — а мне бы очень хотелось, чтобы она пришла, я пока еще поразмышляю, не стирая цинрусскийскую мнемограмму. Пока толку от нее было мало, но мне хотелось бы подумать без напряжения, без необходимости играть в психологические игры с самим собой, дабы не слишком сильно повредить пациенту своими эмоциями. Что‑то в этой болезни очень странное. Что‑то такое, чего я никак не могу уловить.

Поэтому я погуляю, — неожиданно заявил он. — Далеко не уйду. Просто отойду подальше, чтобы Приликла не улавливал моих эмоций.

О'Мара снова кивнул и, не сказав ни слова, удалился.

Конвей облачился в легкий защитный костюм и поднялся на три уровня вверх — туда, где обитали хлородышащие илленсиане, ПВСЖ — членистые многоножки. По людским меркам, илленсиан нельзя было назвать общительными существами, и Конвей надеялся, что пройдет через их наполненные желтоватым хлорным туманом коридоры, не останавливаясь и не отвлекаясь от раздумий. Но так не получилось.

Старший врач Гильвеш, который несколько месяцев назад вместе с Конвеем делал операцию дверланину‑ДБПК, проявил небывалую общительность и обратился к Старшему врачу с предложением поговорить о работе. Они столкнулись в узком коридорчике неподалеку от аптеки, и Конвею просто деваться было некуда.

У Гильвеша возникли сложности. Медик‑илленсианин пожаловался Конвею на то, что у него выдался сумасшедший денек: поголовно все больные требовали к себе не только внимания, но и одолели его просьбами дать им лекарств — в большинстве своем абсолютно ненужных. Он просто замотался, поскольку обязан был лично наблюдать за тем, как больные оные лекарства принимают. Соответственно измучились и младшие медики, и медсестры, и потому все успели переругаться. Поэтому Гильвеш извинился перед Конвеем за то, что не может оказать такому важному гостю подобающего гостеприимства, но сказал, что есть несколько больных, которые могут Конвея заинтересовать.