Большая операция

– Возможно, в этом что-то есть! – возбужденно воскликнул Конвей. – У них был какой-либо физический контакт с Манноном?

– Они ему ассистировали, – ответил Приликла, – и были соответствующе одеты. Так что я не вижу, судя по вашему возбуждению, то, о чём вы подумали. Извините, друг Конвей, но, мне кажется, эти эхо-эффекты, хотя они и своеобразны, не заслуживают внимания.

– Однако в них есть что-то общее, – возразил Конвей.

– Да, – согласился Приликла, – но это что-то не имело собственной индивидуальности. Всего лишь слабое эмоциональное эхо разных чувств разных людей.

– Даже если и так, – промолвил Конвей.

Два дня назад в этой операционной три человека либо допустили ошибки, либо с ними что-то случалось, при этом они излучали эмоциональное эхо, которое эмпат счел незаслуживающим внимания. Наличие случайного совпадения Конвей исключал, так как в этом отношении методы отбора кадров, применяемые О'Марой, были весьма эффективны. Но предположим, Приликла ошибается, и кто-то проник в операционную или Госпиталь, какая-то неизвестная до сих пор форма жизни, которую трудно обнаружить. Было хорошо известно, что, если в Госпитале происходило что-то странное, очень часто причины этого оказывались внешними. Однако в данный момент у Конвея не было достаточно свидетельств, чтобы выдвинуть хоть какую-то гипотезу. И первым делом было необходимо собирать факты, даже если он и упустил что-то важное для разгадки.

– Я проголодался, да и самое время побеседовать с самим человеком, – неожиданно предложил Конвей. – Давайте найдем его и пригласим на ленч.

Столовая для членов медицинского и обслуживающего персонала, которые дышали кислородом, занимала целый уровень. Когда-то помещение разделили на секции для каждого физиологического вида с помощью низко натянутых веревок. Но система сработала плохо, так как посетители разных видов часто хотели пообщаться друг с другом за столом или обнаруживалось, что в какой-то секции все места заняты, а в другой, наоборот, пустуют. Поэтому было неудивительно, что, когда они прибыли на место, перед ними встал выбор между огромным тралтанским столом со скамейками на соответствующем расстоянии и столом для мелфиан, который был удобнее, но стулья тут напоминали сюрреалистические корзины для мусора. Они выбрали второй вариант и, кое-как устроившись, приступили к обычной процедуре заказа.

– Сегодня я являюсь сам собой, – ответил Приликла на вопрос Конвея. – Мне, пожалуйста, как всегда.

Конвей набрал заказ «как всегда» – три порции чего-то, напоминающего земное спагетти, – и посмотрел на Маннона.

– У меня за душой ФРОБ и МСВК, – угрюмо сообщил тот. – Худлариане в пище непривередливы, а вот этих чертовых МСВК тошнит от всего, кроме птичьего корма! Дайте мне что-нибудь съедобное, только не говорите что, и сделайте из этого три сэндвича, чтобы я не видел начинку…

В ожидании заказа Маннон вел спокойную беседу, но, судя по тому, что Приликла трясся как лист, его спокойствие было наигранным.

– Ходят слухи, что ваша парочка пытается вытащить меня из беды, в которую я угодил. Очень мило с вашей стороны, но вы зря теряете свое драгоценное время.

– Мы так не думаем, да и О'Мара придерживается иного мнения, – возразил ему Конвей, значительно исказив истину. – О'Мара считает, что и физически, и психически вы абсолютно здоровы и что ваше поведение абсолютно для вас нехарактерно. Тут должно быть какое-то объяснение, возможно, что какое-то влияние извне, что-нибудь такое, чье присутствие или отсутствие повлияло на ваше поведение необычным образом…

Конвей подчеркнул, как мало они на сегодня знают, стараясь чтобы его слова звучали более обнадеживающе, чем он чувствовал себя на самом деле, но Маннон был отнюдь не дураком.

– Не знаю, то ли я должен испытывать благодарность за ваши усилия, то ли беспокойство о том, всё ли благополучно с вашими уважаемыми головами, – сказал он, когда Конвей закончил свою речь. – Всё это своеобразие и достаточно сомнительное влияние на умственные процессы извне заключается в… в… рискуя обидеть нашу Долгоножку, я все же скажу, что всё своеобразие заключается в ваших умах и в том, что вы сами себе лжете. Ваши попытки найти мне оправдание становятся нелепыми!

– И это вы мне будете указывать на своеобразие моего ума! – воскликнул Конвей.

Маннон спокойно рассмеялся, но Приликла задрожал еще сильнее.

– Обстоятельства, кто-то или что-то, – повторил Конвей, – чье присутствие или отсутствие, должно быть, повлияло на ваше…

– О, боги! – взорвался Маннон. – Вы же не думаете о моей собаке!

Конвей как раз думал о собаке, но он внутренне смалодушничал, чтобы сразу это признать. Вместо этого он спросил:

– Доктор, а вы о ней думали во время операции?

– Нет! – ответил Маннон.

Наступила долгая, неловкая тишина, во время которой панели на обслуживающем устройстве скользнули в сторону и на свет появились их заказы.

Именно Маннон заговорил первым.

– Я любил этого пса, – осторожно сказал он, – то есть любил, когда был самим собой. Но последние четыре года в связи с преподавательскими обязанностями я был вынужден жить постоянно с мнемограммами МСВК и ЛСВО, а недавно Торннастор пригласил меня участвовать в своем проекте, и мне понадобились записи жителей Худлара и Мелфа. Эти мнемограммы тоже не стирались. Когда твой мозг считает, что он принадлежит пяти разным существам – пяти очень разным существам… ладно, вы сами хорошо знаете, каково это испытывать…

Конвей и Приликла знали это более чем хорошо.

Госпиталь имел все необходимое для исцеления любой известной формы разумной жизни, но один отдельный врач мог удержать в голове лишь малую толику физиологических данных, необходимых для успешного лечения.

Хирургическое мастерство зависело от способностей и практики врача, но полное знание физиологии любого пациента обеспечивалось с помощью учебной мнемограммы, которая являлась просто репликой личности какого-нибудь медицинского гения, принадлежащего к той же или подобной расе, что и больной. Если доктору с Земли приходилось лечить келгианина, ему накладывали физиологическую мнемограмму ДБЛФ, а когда лечение завершалось, запись в мозге стиралась. Единственным исключением из этого правила были старшие терапевты-преподаватели и диагносты.

Последние принадлежали к элите, это были существа, чья психика считалась достаточно устойчивой, чтобы постоянно содержать в мозге шесть, семь, а то и десять мнемограмм одновременно. Их переполненным знаниями мозгам поручались оригинальные разработки в области ксеномедицины и лечение новых болезней у ранее неизвестных пациентов.

Но записи привносили не только информацию о физиологии, но и все воспоминания и личность того, кто ею обладал. По существу диагност добровольно становился жертвой сильнейшей формы шизофрении. Существа, разделяющие один мозг, могли быть неприятными или агрессивными личностями – гении редко бывают обаятельными, – отягощенными разного рода фобиями и недостатками. Это проявлялось не только во время приема пищи. Самыми страшными были периоды, когда носитель мнемограммы расслаблялся перед сном.

Ночные кошмары инопланетян были действительно кошмарами, а их сексуальные фантазии и мечты об исполнении желаний могли заставить кого угодно возжелать, если он вообще еще оставался способен чего-нибудь осознанно желать, только одного – собственной смерти.

– …На протяжении лишь нескольких минут, – продолжал Маннон, – из свирепого лохматого зверя, намеревающегося вырвать перья с моего живота, она превращалась в безмозглый клубок шерсти, который так и хотелось растоптать одной из шести моих ног, если она не уберется с дороги к чертовой матери, и при этом она оставалась обыкновенной собакой, которой просто хотелось поиграть. Вы знаете, это было не совсем честно по отношению к дворняге. Под конец она стала очень дряхлой и сбитой с толку собакой, и я скорее рад, чем огорчен, что она умерла. А теперь давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, – оживленно заявил Маннон. – В противном случае мы окончательно испортим ленч доктору Приликле…