Французский дворянин

– Хорошо, но как же мы будем с Брюлем? – спросил я, желая выведать, имеет ли он полномочия вести переговоры обо всем. – Что с ним теперь?

Он нетерпеливо посмотрел на меня.

– Ступайте и поглядите сами, – сказал он с отвратительной усмешкой.

– Нет, друг мой, – ответил я, покачав головой. – Так у добрых людей не делается. Ведь вы нам сдаетесь: так относитесь к нам с полным доверием. Приведите сюда дам, чтобы я мог лично поговорить с ними: тогда я уведу отсюда моих людей.

– Черт побери! – воскликнул он глухим голосом, в котором слышалось столько страха и вместе с ним ярости, что я попятился от него. – Именно этого-то я и не могу сделать.

– Не можете! – воскликнул я, невольно содрогаясь от ужаса. – Почему же не можете? Да слышите вы меня или нет? – И, вдруг вообразив себе, что с нашими дамами случилось что-нибудь, я бросился на Френуа и с таким бешенством оттолкнул его, что он схватился за меч.

– Да ну вас! Ишь как вас разобрало! Успокойтесь, говорю вам. Ничего нет. Мадемуазель цела и невредима, а мадам была бы тоже здорова, если бы только она была в своем уме. А что она изволила немного спятить с ума, так в этом уж мы не виноваты. Но у меня нет ключа от комнаты: он в кармане у Брюля.

– Так, – холодно ответил я. – А где же Брюль?

– А вот слушайте! – отвечал Френуа, отирая пот со лба и придвигая ко мне свое бледное отвратительное лицо. – У него чума!

Это известие так поразило меня, что несколько мгновений я молчал.

– Ш-ш… – продолжал Френуа, кладя мне на плечо свою дрожащую руку. – Если б мои люди знали это (а не видя Брюля, они уже начали подозревать), они взбунтовались бы против нас, и тогда сам черт не мог бы удержать их здесь. Мне теперь приходится изворачиваться точно между подводными камнями. Мадам вместе с ним, и дверь заперта. Мадемуазель в комнате наверху, и дверь также заперта. А все ключи у него. Что же я могу сделать? – воскликнул он голосом, в котором слышались ужас и отчаяние.

– Достать ключи, – ответил я внезапно.

– Что? Достать от него? – пролепетал несчастный трепещущим голосом и сам содрогаясь всем телом. – Господи, да я и глядеть-то на него боюсь! Ведь чума особенно пристает к полным людям… Да я помру тогда сегодня же к ночи! Ей-Богу, правда… Вот вы, де Марсак, не толсты. Если бы вы согласились пойти со мной, я увел бы как-нибудь оттуда своих людей, а вы могли бы пойти и достать у него ключи.

Его ужас, не поддающийся описанию, окончательно убедил меня, что он говорил правду. Мало того, тот же страх сообщился и мне. Взглянув на лицо Френуа, я почувствовал, что и сам побледнел; однако чувство самоуважения, свойственное каждому человеку известного происхождения и отличающее его от толпы, спасло меня и на этот раз. Я быстро овладел собой и сообразил, что мне следовало делать.

– Подождите немного, – сказал я сурово. – Я сам пойду с вами.

Он должен был согласиться и ждал, не скрывая своего нетерпения, пока я послал за Ажаном и сообщил ему о своих планах. Я не счел нужным входить в подробности или упоминать о болезни Брюля, тем более, что нас слушали несколько солдат. Я заметил, что молодой человек выслушал мои приказания с недовольным видом, но привыкнув за последнее время к переменам в нем и впав уже не раз в заблуждение относительно его нрава, я не придал этому никакого значения. Мы вместе с Френуа прошли через двор, поднялись по наружной лестнице и вошли в дом через крепкую дубовую дверь. Здесь я должен отдать должное Френуа, заявив, что он пришел ко мне поневоле. Стоявшие в комнате трое человек, завидев меня, взяли на караул, четвертый же, стоявший у соседнего окна, бросился ко мне с криком облегчения. С той минуты, как я переступил порог, оборона башни была на самом деле окончена: я мог бы даже, если бы нашел это согласным с честью, позвать своих людей и поставить их для охраны у входа. Но я решил не терять времени и прошел прямо к витой каменной лестнице, между толстыми каменными стенами. Здесь Френуа остановился и, указав наверх и побледнев, пробормотал:

– Дверь налево.

Приказав ему дождаться меня здесь, я осторожно взобрался по лестнице до самого верха, при помощи тусклой лучины отыскал дверь и попробовал отворить ее. Она оказалась запертой. Из комнаты доносился стон и сдерживаемый плач; затем послышались шаги, точно двое человек подошли к самой двери. Я постучал, а сердце мое билось так сильно, словно хотело выскочить из груди.

Наконец из-за двери раздался совершенно незнакомый мне голос, спросивший: «Кто там?»

– Друг, – ответил я, стараясь говорить возможно тише, чтобы меня не могли услышать внизу.

– Друг! – раздалось в ответ мне из-за двери; и в слове этом слышалось чувство глубокой горечи и озлобления. – Вы ошиблись: у нас нет друзей.

– Это я, де Марсак! – воскликнул я уже более требовательно, снова постучав в дверь. – Мне надо видеть Брюля. И немедленно.

За дверью послышалось громкое восклицание, затем звук отворяемого тяжелого засова, и госпожа Брюль, приотворив немного дверь, выглянула в образовавшуюся щель.

– Что вам угодно? – спросила она подозрительно.

Хотя я и был готов увидеть именно ее, однако невольно отшатнулся, пораженный разительной переменой в ее наружности, заметной даже при тусклом свете лучины. Голубые глаза ее сделались как будто больше и приобрели печальное и суровое выражение; под ними были большие темные круги. Лицо ее, всегда столь свежее и румяное, было теперь какого-то землистого цвета и носило следы обильных слез; волосы также утратили прежний свой золотистый оттенок.

– Что вам угодно? – повторила она, глядя на меня злобно.

– Видеть его.

– Но ведь вы знаете: он…

Я сделал утвердительный знак головой.

– И вы все-таки хотите войти? Боже мой! Но хоть поклянитесь мне, что не причините ему вреда.

Я исполнил ее желание, и она отворила дверь. Но не успел я дойти до середины комнаты, как она снова очутилась передо мной и преградила мне путь к постели, где лежал умирающий. Я остановился и молча глядел, как он корчился в предсмертных судорогах. Черты лица его при сером свете жалкой комнаты были вдвойне бледны и искажены. Госпожа Брюль склонилась над своим супругом, точно желая своим телом защитить его от меня. Картина эта расстроила меня до слез, особенно когда я вспомнил, как Брюль обращался со своей женой и почему он попал сюда. Комната эта была тюрьмой, с полом, усыпанным известью, и с бойницами вместо окон; но на этот раз пленницу удерживали здесь не цепи, а нечто другое, покрепче всяческих оков. Она могла уйти, но женская любовь, которую не могли убить ни старые его обиды, ни настоящая опасность, приковывали ее к его смертному одру. Эта картина наполнила мою душу чувством благоговения и жалости к госпоже Брюль. Проникнутый почтением к ее самоотверженности, я на минуту забыл об опасности, которой так страшился, поднимаясь сюда. Я явился сюда со своей личной целью, вовсе не думая о помощи несчастному больному. Но, как мне приходилось наблюдать не раз, добрый пример действует заразительно. Я невольно призадумался, как бы помочь несчастному, взять на себя часть забот его жены, на которые он имел так же мало прав, как и на мои услуги. Я знал, что при одном слове «чума» она была бы покинута всеми или почти всеми. Это внушило мне мысль прежде всего увести мадемуазель подальше отсюда и затем уже подумать о том, какую помощь могу я оказать здесь. Я собирался уже изложить госпоже Брюль мои намерения, как вдруг с Брюлем сделался новый, сильнейший припадок, вызванный, вероятно, возбуждением от моего присутствия, хотя с виду он был в бессознательном состоянии. Жена снова засуетилась около него; но силы ее уже почти истощились. Я не мог спокойно глядеть на ее мучения: не успев отдать себе ясного отчета в том, что делаю, я схватил Брюля за плечи и, после недолгой борьбы, снова уложил его в постель. Госпожа Брюль поглядела на меня странным взглядом, значения которого я не мог уловить.

– Зачем вы пришли сюда? – воскликнула она наконец, дыша порывисто. – Именно вы, из всех остальных? Он ведь никогда не был вашим другом!